Эдит Пиаф

У Эдит были хорошие мысли, прекрасные образы. Уже в своих первых письмах к Жаку Буржа она писала: "...итак, до свидания, мой прирученный солнечный луч..." Но у нее не хватало терпения, ей всегда все нужно было вынь да положь. А сочинять сюжет, куплеты ей надоедало. У меня же терпение было, и я ей помогала. Эдит многому научилась, а я ведь шла следом за ней, на буксире. То, чем мы обладали, не было настоящей культурой, но мы уже не были невеждами.

Когда удавалось хотя бы вчерне закончить песню, Эдит звонила Гит в любое время дня и ночи: "Алло, Гит? Это я, Эдит. Я сейчас к тебе еду".

Гит, так же как и мы, не имела представления о времени. Она ни разу не сказала "нет". Мы наспех одевались, и, так как идеи обычно осеняли Эдит в тот момент, когда она накручивала волосы, она повязывала платок на голову, и мы отправлялись. Едва ввалившись, Эдит прочитывала Гит свою заготовку. Та слушала, уже положив руки на клавиши. И тут же из-под них начинала литься мелодия, на которую текст ложился, как перчатка. Это было тайной, известной ей одной.

На следующий вечер, после того как была написана музыка к "Гимну Любви", Эдит, склонившись над столиком, сказала Марселю: "Я написала для тебя песню, и ты первый, кто ее услышит". И она ее спела. Можно верить или не верить, но равнодушным оставаться было нельзя.

Потом она сказала: "Я готовлю концерт в зале Плейель. И чтобы все в этом концерте исходило от тебя, я хочу, чтобы ты сказал мне, в каком порядке расположить мои песни".

Только профессионал может понять, какая это ответственность. Успех программы, а тем более сольного концерта, во многом зависит от того, в каком порядке песни следуют одна за другой; они должны оттенять, поддерживать друг друга. Особенно трудно найти места для новых, еще не исполнявшихся вещей.

Никогда я этим не занималась. Я перестала спать. Днем я составляла и переставляла свой список. А вечером вносила в него изменения в зависимости от реакции Эдит.

"Это не так плохо, Марсель, ты умница... Ты думаешь, так

будет хорошо?.. Боюсь, ты ошибаешься. Я бы сделала, скорее,

так... Ты говоришь "да"? Видишь, я была права!"

Кроме порядка песен Марсель должен был ей указать места, где давать ложный занавес и как поставить освещение.

В тот вечер, в январе 1950 года - я никогда не потею,- я была мокрой как мышь. Сольный концерт в зале Плейель! Впервые песни улиц в храме классической музыки! Что это было: смелость или наглость?

Вот уже два дня, как Лулу нам говорил: "Девочки, у меня не осталось ни одного откидного места!"

Цветы и телеграммы непрерывным потоком доставлялись в гримерную Эдит. У меня кончилась вся мелочь, которой я запаслась, чтобы платить разносчикам.

- Эдит, у меня больше ничего нет.

- Ну так давай бумажные деньги.

Я стала их раздавать, как билеты на метро...

Перед выходом Эдит на сцену я ушла из кулис. Я хотела присутствовать при подъеме занавеса. Зал был переполнен. Он дышал единым горячим дыханием. Гул голосов походил на шум моря, глубокий и величественный.

Огни погасли, и воцарилась тишина. Поднялся занавес из красного бархата. За ним был второй, цвета опавших листьев. Его повесили, чтобы уменьшить сцену, которая была слишком велика для Эдит, боялись, что ее не будет слышно.

Голос ее был таким сильным, что сразу, словно большой орган, заполнил огромный зал. Эдит запела "Песню в три такта". Она стояла не двигаясь, слегка раздвинув ноги, крепко уперев их в пол, сцепив руки за спиной, вся превратившись в голос.

Эдит спела: "Его руки", "Маленького человека", "Мне все равно", "Причал", "Меня преследует на улице мужчина", "Голубую песню", "Гимн Любви", "Аккордеониста"...

Я знала все песни наизусть, но у меня было впечатление, что я никогда их не слышала. Это продолжалось более двух часов.

В антракте я проскользнула в толпу, густую, как в метро в часы пик, и услышала: "Поразительно!" - "Ее пение потрясает!" - "Никогда ничего подобного не слышал!" - "Великая певица!"

Эти слова звучали у меня в ушах, в голове. Я побежала к Эдит, чтобы вывалить их перед ней, как можно вывалить на мостовую тележку, полную цветов. Я, кажется, плакала. А Эдит смеялась, смотрела на меня, как если бы мы были вдвоем в ванной, и говорила: "Успокойся, Момона, ну ведь не ты поешь!"

Мистенгет сказала: "После первой песни восклицают "А!", после второй "О!", после третьей хотят уйти, на четвертой плачут, а потом не замечают, как доходят до двадцатой!"

Поскольку эти слова сказала "Мисс", к ним стоило прислушаться!

Когда все ушли, Эдит посмотрела на меня: "Такого триумфа у меня еще никогда не было, а Марселя со мной нет! И слова любви мне никто не скажет, кроме столика..."

Тут уж я не выдержала и зарыдала так, что не могла остановиться.

Песня была жизнью Эдит. Она давала ей все, но делала ее более одинокой, чем может быть одинок любой другой человек. Это одиночество людей ее породы, одиночество великих. Оно душит мертвой хваткой, наносит удар под дых: такое одиночество наступает после аплодисментов.

"Момона, публика - горячая черная яма. Она втягивает тебя в

свои объятия, открывает свое сердце и поглощает тебя целиком. Ты