Эдит Пиаф

Голос прилетал как дальний ветер... Когда дует сирокко, он несет с собой горячий песок, обжигающий легкие; он сметает все на своем пути и бросает вам в лицо, как пощечину, раскаленное дыхание пустыни. Голос Эдит был ветром города, он кружился на площадях, прополаскивался в бистро. Он кричал о том, что всюду люди любят: в пригородах, на перекрестках улиц во время случайных встреч, на праздничных гуляньях... Эдит выплескивала на вас жизнь улицы. Протягивая вам на ладони свое сердце, она раздирала вам душу. Ее одинаково воспринимали и напыщенные снобы и простой народ, они не успевали задуматься... В сущности, им было наплевать на слова. Если бы она пела просто "ла-ла-ла" или страницы из телефонного справочника, у вас подкатывал бы такой же комок к горлу.

Никто никогда не обращал внимания на то, как она причесана, во что одета, точно ли поет или фальшивит. Это не имело никакого значения. Более того, если она ошибалась или останавливалась, публике это нравилось. Это было доказательством искренности и правды, совершающегося на глазах творчества, а не штампа, вам не продавали позавчерашние котлеты. Все рождалось в ней и исходило от нее: и любовь и страдание. Наркотики, будь они прокляты, чуть-чуть не убившие ее, как бы очистили ее изнутри, обнажили нервы, и она пела о любви с такой силой, как никто и никогда до нее.

Занавес невозможно было закрыть - ее вызывали двадцать два раза, и она спела на бис больше десяти песен. У меня пересохло в горле и болели от аплодисментов руки.

Брюно расторг следующие контракты и дважды, трижды продлевал ее выступления. Она пела в "Олимпии" двенадцать недель.

Каждый вечер зал был переполнен. Спекулянты перепродавали даже откидные места! Сборы достигли рекордных цифр: три миллиона (старых) франков в день. Еще три миллиона было выручено за продажу пластинок: за четыре месяца их продали триста тысяч, а диск концерта в "Олимпии" только за две недели разошелся в количестве двадцати тысяч штук. За год фирма звукозаписи перевела на ее счет тридцать миллионов старых франков. Ее гонорар за вечер составлял один миллион двести пятьдесят тысяч франков. Люди, конечно, говорили: "Вот уж у кого денег куры не клюют! Сколько же она себе отложит на черный день!" Ничего она опять не отложила...

За деньги Эдит платила собственной жизнью.

Когда она начала выступать в "Олимпии", врачи ее предупреждали: "Каждый раз, когда вы поете, вы сокращаете свою жизнь на несколько минут!.." Они хотели ее напугать. "Мне плевать! Если я не буду петь, сдохну еще скорее!" Поэтому она имела право ради своего удовольствия сорить деньгами. Сбережений как не было раньше, так не было и теперь.

В своей книге "Мой путь и мои песни" Морис Шевалье предупреждал Эдит: "Пиаф - маленький чемпион в весе пера. Она болезненно расточительна. Она не бережет ни денег, ни сил. Наблюдая с нежностью и тревогой за ее клокочущей гениальностью, я предвижу, что ее стремления увлекут ее в пропасть, подстерегающую с обочин дороги. Она хочет все успеть, все объять... И обнимает все, не признавая законов осторожности, предписанных профессией кумира..."

"Ну и что он выиграет,- сказала Эдит, прочитав эти строки,- если после смерти у него останутся деньги на золотой гроб? С меня лично хватит деревянного костюма, в который одевают нищих бродяг. И потом, я хочу умереть молодой. Какая гадость - старость, какая мерзость - болезни...".

В "Олимпии" мы вновь встретили Клода Фигюса, одного из самых верных поклонников Эдит, сыгравшего в ее жизни очень важную роль.

Впервые я увидела его мальчишкой. В тринадцать лет он с ума сходил по Эдит, вот от чего не помог бы никакой курс лечения! Началась эта история году в 1947-м. Эдит выступала тогда в "АВС". В тот вечер шел проливной дождь, а у Эдит кончился аспирин. Я побежала за ним. Даже если не было необходимости его принимать, он всегда должен был быть у нее под рукой. У служебного выхода на улице натыкаюсь на мальчишечку, мокрого как мышь. Через пять минут пробегаю обратно, и мышонок хватает меня за рукав.

- Мадемуазель, я вас видел с мадам Пиаф, вы не могли бы провести меня?

Тут я его разглядела: мягкий взгляд, на лбу темная прядка вьющихся волос, бледные щеки, как у всех подростков с окраин, одет дешево, но прилично. Он мне понравился.

- Ты откуда?

- Из Коломба.

- А я из Менильмонтана.

Я следила за ним краем глаза. Он напоминал мне о тех годах, когда мне было столько же лет, сколько ему.

- Будьте добры,- говорит он, пристраиваясь за мною.

- Ладно, давай, я и так задержалась.

Я бежала сломя голову, но он не отставал. Я влетела за кулисы, когда Эдит уже выходила на сцену.

- Это еще что за явление? Ты теперь подбираешь их в детском саду?

- При чем тут я, он твой поклонник.

Он смотрел на Эдит так, словно она - Жанна д'Арк и сошла к нему с витража на пару слов.

- Можешь остаться, но только чтобы тебя никто не видел!

Он прослушал весь концерт, прижавшись к кулисе; рабочие сцены могли бы убрать его вместе с ней, не заметив.