Эдит Пиаф

После ухода Поля мы переменили квартиру, но далеко не уехали, а стали жить в доме напротив, соседнем с "Биду-баром". Удобней было бы просто пробить дверь - случались вечера, когда мы не могли попасть ключом в замочную скважину.

Когда Эдит меняла мужчину, она любила менять и обстановку. Она говорила: "Понимаешь, Момона, воспоминания на следующее утро - это как похмелье, от них болит голова. Их надо откладывать на будущее, после того, как сделаешь генеральную уборку и выметешь весь мусор".

У Эдит с Анри отношения сложились сразу: оба были одной породы. Он очень много писал о ней. Ей это нравилось, она понимала, что реклама является составной и необходимой частью ее профессии. "Момона, имя актера это как любовник; если его долго не видишь, если он отсутствует, о нем забывают".

Для Эдит Анри в первую очередь был красивым мужчиной, который ей нравился. Она не подозревала, что он-то и окажется тем автором песен, в котором она так нуждалась.

Анри был полной противоположностью Полю. Он с удовольствием проводил с нами время в "Биду-баре". Я ему не мешала, жизнь втроем его не отпугивала, он ко мне очень хорошо относился, мы сразу подружились.

Однажды, когда мы сидели в "Биду-баре", он сказал Эдит:

- Не знаю, будет ли тебе интересно узнать, но я когда-то писал песни. Мне было двадцать лет. Одну положил на музыку Жак Симон: "Морское путешествие". Ее пела Люсьенна Буайе, но успеха не имела, это был не ее жанр.

- Тем лучше, значит, не сладкая патока.

А что у тебя еще есть?

- Нет, я разочаровался и перестал. Но с тех пор как узнал тебя, начал снова.

Эдит, конечно, бросилась ему на шею.

После Реймона Ассо Анри Конте писал для Эдит большее всех и лучше всех. Его песни всегда оставались в ее репертуаре. Среди них "Нет весны", которую он написал на краешке стола за двадцать пять минут на пари с ней: Эдит поспорила, что ему это не удастся; "Господин Сен-Пьер", "Сердечная история", "Свадьба", "Брюнет и блондин", "Падам... Падам...", "Браво, клоун!".

Я король, я пресыщен славой.

Браво!Браво!

Словно рана - мой смех кровавый,

Браво! Браво!

Эдит хотела, чтобы Анри принадлежал только ей, а он уже долгие годы жил с одной певицей. Не в привычках Эдит было долго делить мужчину с кем-то. Но Анри она все прощала: он умел ее рассмешить. И хотя Анри был любовником Эдит, он не был по-настоящему ее мужчиной, он не жил у нас в доме. К большому сожалению. Потому что тогда мы не прожили бы в таком угаре с сорок первого по сорок четвертый год.

Был разгар оккупации. Запреты, облавы, черный рынок, заложники, объявления с приказами, аусвайсы со свастикой. Было ощущение такой непрочности, что жили кое-как, стараясь урвать от жизни что только можно и повеселиться, когда удавалось. Смех казался "временным", после него наступало похмелье. Никогда мы столько не пили. Надо было согреться и забыться.

Имя Эдит начинало приносить деньги. У нее не было недостатка в контрактах. Она получала три тысячи франков за концерт. Это было немало, но она могла бы получать гораздо больше. К сожалению, у нее не было никого, кто занимался бы ее делами. Иногда она выступала в двух местах за вечер. Получался роскошный заработок - шесть тысяч. Но деньги текли у нее из рук как песок. Во-первых, был "Биду-бар", который съедал немало. Во-вторых, черный рынок. Килограмм масла, стоивший ранее четыреста--пятьсот франков, в сорок четвертом году стал стоить тысячу двести, тысячу пятьсот. Повар Чанг вечером набивал холодильник продуктами, а к утру он оказывался пуст. У китайца была своя тактика.

- Мамамизель, он не любит масла; Мамамизель, он не любит, когда розбиф, жаркое не целый. Тогда моя унести домой.

И уносил. Чтобы не выбрасывать. У нашего Чанга была жена и пятеро детей. Всех надо было кормить. А у Эдит было много друзей; с одними она только что познакомилась, других знала несколько дней, и все хотели что-нибудь урвать. Каждый изобретал свой способ. Например, сидеть с мрачным видом. Она спрашивала:

- Что с тобой? Почему голову повесил? Выпей.

- Не могу. Душа не лежит. У меня неприятности.

- Любовные?

- Нет, денежные.

- Ну если дело только в этом, можно уладить.

Говоривший на это и рассчитывал.

Другие шептали Эдит на ухо: "Мой отец еврей, он старик. Его нужно переправить в свободную зону. Я боюсь за него. А сам на нуле". "Сколько надо?" - спрашивала Эдит. Тариф был от десяти до пятидесяти тысяч франков, в Испанию даже сто. Если Эдит не могла дать всю сумму, она давала хотя бы часть.

Встречались и женщины, чьих сыновей надо было укрыть от обязательной службы в Германии. Эдит давала деньги; через два- три месяца те же люди приходили с другой историей.

Многие солдатские и офицерские лагеря в Германии объявили ее своим шефом. Она отправляла посылки. Для тех, кто сидел в лагерях, сердце Эдит было трехцветным, как французское знамя, а кошелек всегда открыт. "Я слишком любила солдат,- говорила она,- чтобы их бросить в беде".

Была еще одна категория людей - те, кто старался всучить разные вещи, иногда нужные, а зачастую нет.