Едкое солнце

Мы присели, за нашими спинами рос бук, я уставилась вдаль, Пьетро откусывал и жевал лепёшку. Я стеснялась смотреть на него, ведь я знала обо всём, что скрывала его одежда. А потом вдруг обнаглела и повернула к нему голову, стала прямо глазеть. И хотелось его рассматривать, хотелось что-нибудь спросить у него, что угодно. Но ничего не приходило на ум. Куща могучих ветвей и листьев дарила нам уютный прохладный кров, воздух был прозрачен, тени облаков плавали по травянистому откосу, словно поглаживали его.

Наконец Пьетро заметил мой долгий взгляд на себе, поглядел искоса, не смущаясь, продолжая есть. Как будто я наблюдала за извечным банальнейшим процессом в природе, подобно течению ручья, трепету листьев на ветру. Рядом я нашла ветку, взяла её и вначале не придала значения тому, что моя рука непроизвольно вывела на земле слово «мама». К тому времени я утвердилась в мысли, что мама нисколько за меня не переживала, а если переживала, то несоизмеримо меньше, чем за свои личные дела. Определённо, меня сюда отправили, чтоб под ногами не путалась. Над «мамой» я написала «папа», а потом – впервые! небеса мои обетованные! – я коснулась Пьетро, коснулась его плеча, и нарисовала знак вопроса.

Пьетро отобрал у меня ветку (неожиданно, порывом, это сильно взволновало меня), резко зачеркнул вопрос, обвёл «маму» и «папу» прямоугольником, словно перенёс их на могильную плиту, и нарисовал сверху крест. Я кивнула. Он ткнул веткой в «маму» и «папу», затем – в меня. Я зачеркнула крест и между «мамой» и «папой» провела черту. Пьетро кивнул. Затем вновь бесцеремонно завладел веткой (и это мне снова безгранично понравилось), написал «Валентина» и знак вопроса и вернул ветку обратно в мою ладонь. Я нарисовала рядом с «мама» крест и обвела. Он кивнул. Я написала «обед» и обвела «обед» и «Валентина». Он перестал наконец жевать, обдумал, повернул ко мне лицо. Я ощутила некоторую робость в этом взгляде. Он кивнул, и мы поднялись и засеменили вниз по склону, оставив буку наши ребусы.

Было что-то умилительно неловкое, но цельное, правильное – в том, что мы шли вместе; в роще, стлавшейся перед нами; в моём открытом окне, которое мы проходили; в щебете птиц. Даже в том, как мы вместе обнаружили сервированный стол на террасе и в розовощёкой застенчивости подошли к нему с разных сторон.

Валентина приготовила суп. Мы сели, и я мысленно зашлась какой-то панической мелодрамой. Во-первых, суп был просто восхитительным, но я-то понимала, что мне и имбирь покажется сладким, если Пьетро будет есть его со мной рядом. Во-вторых, я страдала, не хватало воздуха, казалось, грудь сдавило тяжестью. Причина та же – Пьетро сидел против меня, взлохмаченный и юный, зачерпывал суп ложкой и отправлял его к себе в рот. Теперь он существовал в одном со мной измерении, в одном времени, и более того – влился в мой быт, и это сильно волновало, бередило меня, не оставляло в покое. Всё было сродни детскому восторгу, когда воспламеняется душа и кажется, что тебя щекочут изнутри.

Иногда мы с Пьетро встречались глазами, я каждый раз трусила и уводила взгляд в тарелку. Мы отобедали в полной тишине, но тишина не казалась неловкой. Может, потому что стоял птичий гомон, и отчасти потому, что я, пока ела, всё пыталась представить мир Пьетро, в котором всегда тишина.

Глава 2

А затем Валентина сообщила, что они с Пьетро намерены пойти наверх поработать.

– Если вы не против, конечно, – добавила она.

Я кротко покачала головой, несколько пристыженная.

И вот я снова в своей комнате воображала всё, что происходило надо мной в те мгновения: как Пьетро отчуждённо, не придавая особого значения своим действиям, снимал одежду, как занимал место у балкона, принимал позу, пока синьора двигала мольберт, выбирала краску, с которой начнёт сегодня работу.

Тишина, эта особенность Пьетро. Чем же она была? Какое дать ей определение? Я очень запуталась. Хрупкая? Нет. Пьетро был целен, горд, умён, я чувствовала, что он умён. Жестокая? Нет. Пьетро отнюдь не выглядел жертвой. В этом смысле тишина где-то даже оберегала его от нападок внешнего мира. Колкие, едкие слова были не способны его пронзить, измучить. Холодная? Возможно. Пьетро не услышать птиц, не согреться о тёплое слово. Но ведь оставались поступки, жесты, прикосновения, поцелуи… И разве мы, те, кто слышит и говорит, не ищем того же самого вместо любых, даже самых добрых слов?

Мне нравилось думать, что в своём молчании Пьетро берёг, не растрачивал душу, словно хранил какую-то тайну, неподвластную другим. Словно был избранным. Конечно, он был особенным, я понимала это с каждой новой секундой, преисполненной моих терзаний и беспокойств.