Едкое солнце

Валентина указала в сторону небольшого алькова. Я замерла. Передо мной стоял Пьетро во весь рост, всё ещё нагой, его поднятый левый локоть всё так же упирался в балконный проём. Тело – сильное и гордое и ещё прекраснее, чем каким я его помнила. В позе ощущался покой, доступный лишь уверенным в себе людям. Но большие карие глаза были преисполнены загадочной тревоги – всё так же, как тогда на лестнице, когда Пьетро не знал, что за ним наблюдают. Теперь я поняла, увидела яснее – то была не тревога, а печаль, грусть, но живая, трепещущая; грусть была частью Пьетро, как его плечо или бедро.

Это была картина. Великолепная. Честная. Полная ощущений, присутствия. Я любила эту картину, с первой секунды любила. Хотела её обнять, прижаться, услышать её сердце. Я не испытывала ничего подобного в своей жизни.

– Видите ли, Орнелла, я далеко не во всём искусна, хоть вы обвинили меня в обратном, но мне подвластно некоторое искусство, это то, чем наполнена моя жизнь. Я вижу, я восхищаюсь, созидаю, прокладываю себе дорогу, пишу свою маленькую историю. И поэтому я не пуста, я не скучаю одна, это мой мир, он богат, целен, часто у него этот едкий маслянистый запах.

Я смотрела на её мир – её картину – и неожиданно для себя понимала всё, о чём она говорила.

– А красота живёт, только когда её видят. Пьетро не знает, как он красив. Так и помрёт, не узнав, я в этом уверена. Он видит только, на что способны его руки, и больше ничего. Я посчитала кощунством не запечатлеть то, что сотворили руки божьи.

Моё сердце вдруг заныло странной болью.

– Он беден, и когда с приходом зимы я предложила ему позировать, он согласился почти не раздумывая. В наших палестинах с работой туго, но бедному мальчику ещё тяжелее. У него никого нет, кроме хворающей бабушки. И меня.

Последнее вернуло мне привкус дёгтя. Я спросила:

– Зачем вы тогда задёрнули занавеску?

Она сразу поняла, о чём речь.

– Мне не нравилось освещение. В полдень резкий свет даже с облаками, а я не люблю резкость, – сообщила она, повернувшись ко мне, и я поняла, что нам больше не о чем говорить.

Я осталась безоружна, без понимания, с чего начинать, была ли возможность что-то поменять. Чёрная душа крёстной оказалась вовсе не чёрной, просто я не знала этих оттенков жизни, не желала быть поучаемой. Где я теперь? Сама же добивалась, сама сюда шла, называя это пристанище свободой. Почему я теперь чувствую, будто угодила в капкан этой свободы, попала в её плен?

– Напрасно вы сняли крест, дорогая.

Голос синьоры застал меня на ступеньках. Из гостиной продолжала вспыхивать музыка. Позже я узнала, что это Чайковский.

– Я… купалась, решила его снять.

– Это совсем не обязательно. Носите его всегда. И подумайте о венчании, для матери Нино это многое значит. Синьора Флавио хочет внука. Вам следует знать, что обычно она своего добивается.

Я взглянула на небо из лестничного окна. В одном крёстная ошибалась: дождя сегодня не предвиделось. Из-за облаков показалось солнце, совсем белое, жаркое, не жестокое, но без признаков тепла, сострадания, любви. В нём было равнодушие ко всему, что творилось на земле. Когда-то, ещё утром, и я была такой.

Часть вторая

Глава 1

«СТАЖИРУЮСЬ ПРИВЕТ СИНЬОРЕ ПАПА ЛЮБИТ НАПИШИ»

Мамина телеграмма походила на меня в те дни: пропущенные знаки препинания, недосказанные слова, ускользающие смыслы… Сумбурная, бессмысленная, ни на что не ориентированная.

Одно я понимала – что совсем не хотела видеть Нино. Было неловко за то, что я с ним сделала. Конечно, и он небезгрешен, но если верить Валентине, ответственность всегда несёт женщина, потому что женщина изначально умнее и лучше понимает происходящее, пока у мужчины туманится разум. Как удобно, решила я, когда «туманится разум». Так можно и вообще что угодно творить себе; впрочем, я же и творила, считая свои поступки промыслом природы, уж не мне обвинять бедных мужчин в их неспособности нести ответственность. Да, во всём виновата одна природа. До чего я жалкая!

Обзавестись бы волшебной лампой из «Тысячи и одной ночи», я бы пожелала больше никогда не встречать Нино. К утру следующего дня мне удалось свыкнуться с фактом, что он был первым мужчиной, которому я «затуманила разум». Школьная подруга уверяла: первого почти никто не помнит, ему доверяют перерезать праздничную ленту, но дальше порога не пускают и быстро забывают, а вот со вторым обживают дом.

С Нино всё-таки нужно было объясниться. Пускай он перерезал праздничную ленту, но жила-то я в его доме. Всё равно что прийти в гости, подсластить гостинцем, побить несколько ваз и усесться пить чай, не объяснившись. Я знала, что мыслила вульгарно… Тогда я искала защиту в чём угодно – то тянулись часы, когда перспектива оказаться перед матерью Нино меня отнюдь не веселила и была вполне реальна; этот страх вгрызся в моё существо подобно тому, как синьора Флавио вросла корнями в своё чадо. Но, полагаю, я просто оказалась не лишена совести.