Эдвард Мунк. Биография художника

Сам Мунк приехал в столицу на открытие выставки 10 октября. Однако что-то здесь у него не заладилось. Что именно, неизвестно, только он пишет: «Больше никогда не поеду в Кристианию – там я провалился на сто километров под землю и угодил прямо к чертям». Даже рассудительная Осе, которая теперь, после почти двадцати лет дружбы, наконец-то перешла с Мунком на ты, очень переживала из-за этой истории:

Сначала я думала отчитать тебя за твою последнюю пьянку, хотя ты и пообещал, что больше не будешь. Но поскольку я отлично знаю, что все мои слова ничего не изменят, то решила, что и я больше не буду. Скорее всего, это может тебя только еще сильнее разозлить.

На этот раз уже не один Кристиан Гирлёфф хвалил картины Мунка. Рецензии были краткими, но позитивными, а поклонники вроде Вильгельма Крага публиковали самые настоящие дифирамбы. Правда, «Афтенпостен» не без иронии написала, что не видит смысла еще раз подробно останавливаться на картинах Мунка, потому что «его эксперимент слишком уж часто ставится». Это, впрочем, не помешало ей предоставить на своих страницах место для хвалебной статьи Ханса Дедекама.

В свете дальнейших событий весьма важной стала для Мунка помощь Енса Тиса, который был директором музея в Тронхейме, однако собирался перебраться в Кристианию, ибо только там мог бы занять по-настоящему престижное положение в мире норвежского искусства. Должность директора Национальной галереи, которую он себе наметил, вполне соответствовала этой цели. Как ни странно, Национальная галерея до сих пор не имела постоянного директора, а управлял ею, причем почти бесплатно, некий консультант. Тис приехал в Кристианию – специально, чтобы посмотреть выставку Мунка и прочитать лекцию о его творчестве. Мунк этой поддержке очень обрадовался и тут же подарил Тису картину.

Нельзя сказать, что лекция Тиса вызвала фурор, но для Мунка она имела огромное значение. У него наконец-то появился официальный интерпретатор; в последующие годы Тис читал лекции о Мунке бессчетное количество раз. Этому сопутствовало постепенное признание его ведущим норвежским специалистом в области живописи.

«Шато» в Осгорстранне плохо защищало от зимних холодов. К тому же Мунк должен был отвезти к Линде в Любек законченный фриз. Около 25 ноября он неожиданно объявился в Берлине практически без гроша в кармане. Отсюда он на последние деньги добрался до Любека, снял номер в гостинице и послал телеграмму Равенсбергу с просьбой немедленно выслать 300 крон. По-видимому, речь шла о деньгах, заработанных на выставке в «Диораме», потому что еще через несколько дней в следующей телеграмме художник просит: «Вышли мне все, что у тебя есть, за исключением 100 крон на непредвиденные расходы».

Но безденежье Мунку вроде бы не грозило. По приезде в Любек он отправился к Линде и провел пробную установку фриза, за который ожидал получить 3500 марок. К тому же в Гамбурге ему заказали портрет – заказчиком был сенатор и виноторговец, отец фрау Линде.

Пребывание в Любеке вдохновило Мунка написать автопортрет в том же духе, что и созданный весной портрет доктора. Собственно, этот автопортрет можно рассматривать как своего рода пару к портрету Линде. Он выполнен маленькими, плотными, очень четкими «раздраженными» мазками, что напоминает стиль Ван Гога в его последний, «сумасшедший» период. Мунк изобразил себя в дорогом элегантном пальто, с кистями в руках. Перед нами уже не бедный богемный художник, а почетный гость приличного буржуазного дома. Формат обоих портретов и совпадающие позы персонажей наводят на мысль, что проводится параллель между самим художником и Линде. Психоаналитик мог бы сказать, наверное, что сознательно или бессознательно Линде воспринимался Мунком в качестве «брата» – то есть заменял ему умершего брата-врача.

Однако в глазах художника на автопортрете видна некоторая неуверенность. И неуверенность эта была вполне обоснованной. Доктор Линде вдруг стал сомневаться, покупать фриз или нет. Вопреки его пожеланиям, в картинах присутствовали и целующиеся пары, и танцы на берегу с явным эротическим подтекстом. Да и краски оказались слишком яркими и плохо подходили для жилых комнат с изящной мебелью в стиле ампир.