Ее внутреннее эхо

Маша любила лилии, но их не было, купил какой-то сборный веселый букетик в пошлой шуршащей бумаге.

– Что это ты принес? – с подозрением посмотрела мама на цветы.

– Думаешь, не надо было?

– Как на мещанскую свадьбу. Пойдем.

Маша лежала на кровати. Вот так она часто лежала и дома, пережидая приступы мигрени: светлые пряди на темно-вишневой шали, острые плечики, валик под поясницей – позвоночник больной.

В палате сильно пахло чем-то удушливым. Лилии стояли везде – он насчитал четыре букета разной степени свежести.

Ни о чем спрашивать не стал. Подошел, дотронулся до ее плеча.

– Манечка.

Она неожиданно повернулась к нему.

– Маня, это я.

Маша молча похлопала по краю кровати, приглашая его присесть.

Мама тихо вышла, прикрыв дверь.

– Манечка… Надо есть, надо вставать. Я же никуда не исчез, я здесь, я всегда буду с тобой, мы же договорились. Не делай из меня чудовище, ничего страшного не случилось, мало ли – седина в бороду…

Маша молчала. Медленно подняла руку, потрогала его подбородок и медленно, с усилием произнесла:

– Не бреешься.

– А некогда с утра было, я сериал монтирую, ты же знаешь, монтажку заказывают по часам, опоздал – все. А я машину полчаса откапывал, видишь, какой снег-то утром был, – он вдруг осекся, накрыл ладонью ее худенькие пальчики.

Она поняла про машину, но ничего не сказала. Повернулась к стене и замолчала.

– Маня, можно я еще приду?

– Ты приходи, Митенька, конечно, – заглянула мама из коридора. – Ты меня завтра привези, мне самой-то трудно добираться.

– Ты, что, каждый день здесь?

– Нет, сейчас нет, что ты. Поначалу хотела, но мне тяжело. И родители ее здесь были. Этот… полковник-то… так тебя чихвостил, зачем, мол, за такого замуж вышла – старик, да еще и кобель. И где это видано – молодых красивых жен бросать. А мать все плакала.

– А что с ней, почему она не ест? Диагноз какой?

– Да какой диагноз, нервное это. От горя она. Мне кто скажет диагноз, ты сам у врача спроси, тебе скажут, ты-то муж.

«Муж».

В машине мама косилась на балеринку на лобовом стекле.

– Что ж ты наделал-то с нами всеми, Митенька. Она же как дочка мне. Ты помнишь, как обещал мне, что это в последний раз. На коленях стоял.

– Ты же к Маше плохо отнеслась, – злопамятно, как Никите вчера, напомнил он.

– А и что, я же привыкла. С ней ты и пить стал меньше. Она хорошая девочка. А эта еще неизвестно какая. Зачем тебе на старости лет жену бросать, да еще такую золотую. Она же тебе все отдала, всю себя. Ночами подрабатывала, чтобы ты творил… Вот ты и натворил, – мама тихо заплакала.

– Мам, я прошу тебя, не надо. Мне и так тяжело.

– Да кто тебя тянул-то! Сам натворил, а теперь тяжело. Как с ней быть-то? Я на Новый год Машку приглашу, она мне родная. Если она только встанет теперь, бедная. И Никиту с Кариной. Они сказали, что приедут.

– Карина тоже приехала?

– Да, они же у меня живут. Ничего ты не знаешь, забросил нас. А ведь дедом скоро станешь.

– В смысле – дедом?

– Карина-то беременна, да.

– Она сама тебе сказала?

– Не сказала, но меня же не проведешь, я столько лет гинекологом отработала. А глаза у нее грустные – тоже переживает из-за тебя, Никита-то сам не свой. Какое счастье, что он не в тебя пошел, что у него все хорошо. Он честный мальчик.

– Мам… Насчет Нового года… Мне уехать надо будет. Надолго, на месяц. Сама понимаешь – работа.

– Работа. Вот маленький ты не врал. Помнишь, тетрадку с двойкой в унитаз спустил, а потом сам признался. И с тех пор не врал. А теперь врешь, как дышишь.

– Я взрослый человек!

– Ты-то? – мать кинула уничижительный взгляд.

Подошел Никита, открыл дверь, протянул ей руку:

– Бабушка, пойдем.

Митя долго смотрел им вслед. Двум самым родным его людям, которые, как обычно, не поняли, не приняли, осудили. Но он знал, был готов ко всему, знал, что всем нужно время.

Зато дома ждала его награда – Катя настрогала какой-то неописуемый и не совсем съедобный салат, была весела и щебетала как птичка. Ни о чем не спрашивала, целовала в шею – выше не доставала. Радовалась безудержно.

– Катенька, – садясь за стол, спросил он, – а где же твой дневничок? Помнишь, черная книжечка с золотым обрезом, ты там еще рисовала иногда?

Катя доставала вилки из ящика и загадочно улыбнулась.

– Знаешь, когда счастлив, то ничего рисовать не хочется. И писать тоже.

– Стены-то ты тоже все закрасила, как сюда въехали.

– А зачем они. Пусть все новое будет. Ешь, а то остынет.

– Так он холодный, салат-то, как он остынет?

И оба засмеялись.

«А про дневник соврала, – подумал Митя, вставая ночью к окну покурить, – что-то с ним не так, какая-то история. Или прячет», – ночи были уже совсем морозными, он быстро замерз и, не докуривая сигарету до конца, юркнул под одеяло.

В темноте нащупал маленький теплый кулек, прижался к ее спине, слушая ровное тоненькое сопение.

«Господи, спасибо тебе», – и быстро уснул.

Соня появилась сама, неожиданно. После случившегося она часто навещала Машу, познакомилась с Митиной словоохотливой мамой, увидела все Машино семейство.