Ее высочество Аномалия

— Добром и светлом? Ах вот оно что… — Дайм понимающе кивнул и выдернул наконец вилку, но гоблина не отпустил, удерживая его уже чистыми потоками силы. — Высунешься или вякнешь, будет тебе светлый хозяин. Светлее некуда.

— Добрее некуда, — почти неслышно добавил Бастерхази, с неподдельным интересом наблюдая сцену дрессировки нежити.

Впрочем, точно классифицировать тварь Дайм бы не взялся, по теоретической некромантии у него никогда не было высшего бала. Но какая разница, как называется тварь, если Дайм точно знает, как именно ее упокоить. Быстро и надежно.

— Пусти-пусти, Тюф хороший, Тюф умный! Тюф больше не будет! — заискивающе проскрипел гоблин.

— Брысь, — велел Дайм.

Бастерхази присвистнул, провожая взглядом исчезающую в стене тварь, и поднял бокал с кардалонским.

— Браво, мой светлый шер. Еще полчаса общения с тобой, и Тюф так поумнеет, что напишет диссертацию.

— Надо же, ты не предложил мне пойти выступать в уличный балаган, мой темный шер. — Дайм тоже отсалютовал Бастерхази полным бокалом.

— Упс. Я не успел. Но ты можешь показывать фокусы здесь. Мне очень нравится.

Бастерхази осиял его улыбкой — странной, одновременно насмешливой, вопросительной и восхищенной, и еще что-то было в ней непонятное, но такое щекотное… теплое… манящее…

— Благодарю. — Дайм поклонился, с трудом заставив себя отвести взгляд от Бастерхази. — Мне не встречалось настолько впечатлительной публики. Я еще умею доставать ширхаба из шляпы. Хочешь? Для тебя, мой темный шер, любой каприз.

— Любой каприз… Мне нравится, как это звучит, мой светлый шер.

Разумеется, не смотреть на него у Дайма не вышло. В конце концов, это невежливо — не смотреть. И не хочется. Хиссов сын слишком хорош — именно такой, домашний и расслабленный, совершенно не опасный.

— Твое здоровье, мой темный шер.

Дайм отпил из бокала, глядя Бастерхази в глаза и видя в них отражение собственной потребности — в доверии, понимании. Дружбе. И, чего уж лукавить, в той шальной, пьяной и животворящей силе, что словно льется с неба, стоит им оказаться рядом.

Бастерхази последовал его примеру, а Дайм, как завороженный, смотрел на бурлящую, пронизанную алыми и фиолетовыми жилами тьму — ласковую, игривую, ручную тьму. Надо лишь протянуть руку и взять.

— Я не хочу ширхаба из шляпы. Я хочу свет, — словно эхом его собственных мыслей сказал Бастерхази.

И, наплевав на все инструкции, правила и здравый смысл, Дайм позволил своим щитам упасть, потянулся к Бастерхази — даром, всей сутью, раскрылся сам, впуская в себя такую прекрасную, такую манящую тьму…

На миг показалось, что его пронзило тысячей игл, острых и раскаленных. Но в следующий миг на смену боли пришла чистая, сладкая волна силы, затопила его целиком, расплавила последние мысли — и Дайм стал невесомым, прозрачным, словно сосуд для темного пламени. Нет, не только темного. Он стал сосудом для тьмы и света, света и тьмы, вместе, одним целым… и за его спиной распахнулись драконьи крылья, подняли их обоих, Дайма и Бастерхази, куда-то… куда-то… где Дайм бы хотел остаться вечно.

Вместе.

Это был не оргазм, нет. Это было что-то совсем другое, большее, не вмещающееся в обычного человека. Оно выплеснулось вовне, снесло все сомнения и преграды, разлилось, затопило бесконечным счастьем и свободой… и схлынуло, оставив его маленьким и растерянным. Он не сразу понял, что Роне обнимает его, прижимаясь щекой к его щеке — почему-то мокрой, — и что-то шепчет. Кажется, какое-то имя… его собственное имя. Оно казалось шумом волн, шелестом ветра и шорохом песчаной осыпи. Оно не имело смысла. Но имели смысл прикосновения — дыхания, ладоней и тьмы, такой родной, необходимой, правильной тьмы. Той тьмы, что другая сторона его собственного света.

И Дайм послушался ее. Поднялся, когда его потянули за руку, обнял, когда обняли его. Позволил отвести себя вверх по лестнице — наверное, в спальню.

Он даже начал понимать смысл слов. Не сразу и не всех, но…

— …видеть тебя в моем доме, — рокотали волны, и море улыбалось, глядя на него невозможными бездонными глазами, и тьма ласкала его, сплеталась и смешивалась с ним. — Мой светлый шер, — шептала тьма, — останься со мной…

Да, теперь он понимал — и это было прекрасно. Понимать тьму. Слышать, видеть, чувствовать тьму, трогать тьму. Самому быть тьмой.

— Да, — у него даже получилось сказать вслух это и что-то еще, наверняка очень важное, только он пока не совсем понимал, что именно, — мой темный шер.

Тьма засияла — золотом и кармином, счастьем и доверием, шелестом крыльев и прохладой облаков. И в этом сиянии он наконец-то вспомнил имя. Самое важное, единственное имя. Необходимое — ему, им обоим, свету и тьме.

— Шуалейда, — сказал он, счастливый этим знанием.

— Да, — кивнула тьма, не переставая сиять. — Я знал, ты поймешь. Дайм, мой свет.

— Я останусь… — Ему показалось, что тут тоже нужно имя, еще одно, и он даже вспомнил его: — Роне.

Роне. Красивое имя для тьмы и пламени.

Роне и Шуалейда. Шуалейда и Роне. Прекрасно звучит. Почти как счастье и свобода.