Ее высочество Аномалия

Не поднимая взгляда на Роне, Дайм вернул старые тетради на место и раскрыл новую, прочитал несколько строк, даже провел по ним пальцем — чтобы убедиться, что ему не мерещится. Это в самом деле было написано вчера вечером, и тот, кто это писал, применил сразу полдюжины сильнейших ментальных и некрозаклятий, а кроме них — мерзость под названием «длинное время». Очень полезную для дела и очень вредную для самого шера мерзость.

— Зачем, Роне? — спросил Дайм и тут же пожалел о глупом вопросе. Он вовсе не хочет услышать в ответ подколку или ложь и тем более не хочет услышать правду. Проклятье, да что с ним такое творится?! — Можешь не отвечать, Бастерхази. Я… я благодарен тебе.

Да, вот так — правильно. Бастерхази ничего не присвоил и сделал перевод для него. И несмотря на то, что Дайм чувствовал себя униженным, он оценил подарок. Восстановить и перевести эти дневники — долгая, сложная работа. Без помощи некроманта Дайм бы провозился с ней не меньше месяца. Именно это и было унизительным. То, что у Дайма бы заняло месяц (которого у него, как обычно, не было), темный шер сделал за несколько часов.

— Могу, но не буду, — покачал головой Бастерхази. — Я хотел знать, что в дневниках Андераса. Ты вряд ли бы предложил мне их прочитать.

Дайм нехотя кивнул: да, он бы не дал их Бастерхази. Вообще бы не показал. И не потому, что считает их содержимое такой уж опасной тайной. А потому что дневники — для императора, еще одно подношение в надежде купить свободу. Наверняка тщетной надежде. И упаси Двуединые, чтобы темный шер догадался об этом! Это слишком лично. Слишком… унизительно. Одно дело, когда Бастерхази дразнит его цепным псом, не зная, насколько он близок к истине, и совсем другое — если знает точно, как сильно жмет Дайму строгий ошейник и как коротка его цепь.

— И если ты спросишь, какого екая я вообще сказал, что видел эти дневники, я тоже отвечу, Дюбрайн, — продолжил Бастерхази с тем же высокомерно-непроницаемым видом. — Я не хочу тебе лгать и не хочу ничего от тебя скрывать. Мне надоели глупая вражда и ложь.

— Мне тоже, Бастерхази. Но это не я вскрываю чужие письма.

— Это письмо настолько важно, Дюбрайн? Важнее, чем… — невозмутимое высокомерие дало трещину, и сквозь эту трещину полыхнуло такой болью, что у Дайма сбилось дыхание. А Бастерхази осекся, не договорил…

— Нет. — Дайм подался к нему, накрыл его руку своей. — Нет, Роне. Не важнее.

Что не надо было его касаться, Дайм понял сразу — но поздно. Ментальные щиты снова слетели к шисовой бабушке, и на Дайма хлынула чужая боль, чужое одиночество, чужая обида… Или не чужая? Ведь он сам ощущал то же самое. Он так же привык прятать одиночество, боль и зависть к тем счастливчикам, которым повезло не носить строгого ошейника, к тем, кто был свободен любить или ненавидеть кого вздумается.

— Прости, Дюбрайн. Ты прав, эти дневники не стоили… — Бастерхази снова замолк, и лишь одними губами закончил: — Тебя.

— Не стоили, — едва совладав с непослушным голосом, отозвался Дайм и сжал его руку. — Бастерхази… если тебе что-то нужно, просто скажи об этом.

— Да, мне нужно, Дюбрайн. — Так же подавшись к нему над столом, Бастерхази зло сверкнул глазами. — Мне нужно, чтобы ты не подозревал меня Мертвый знает в чем!

— Ну так скажи, что не ты сделал амулет, который Шуалейда нашла у мастера теней! Давай, Бастерхази!

Дайм так и не разорвал контакта, несмотря на обжигающий гнев Бастерхази — физически обжигающий, не хуже огня в камине. Но сейчас Дайму нужна была эта боль, нужны были все его эмоции, чтобы шисом драный мозгокрут не смог ничего скрыть.

И сам он не желал скрывать, насколько больно было ему обмануться.

— Я не собираюсь тебе врать, тем более так по-идиотски. — Бастерхази чуть сбавил накал гнева, и из-под него проступила все та же обида. Он доверился, а его предали. Прямо как в зеркале. — Амулет и еще два таких же сделал я четыре года назад по заказу Тодора. В архивах Конвента есть завизированная Светлейшим заявка. И если тебе очень любопытно, можешь проверить, один из них пропал, и брал их не я.

— Проверю, не сомневайся. Но это не говорит о том, что ты ни при чем.

— Ты уж договаривай, Дюбрайн — при чем? Что я, по-твоему, сделал?

— Покушение на Каетано, Бастерхази.

Бастерхази криво и зло усмехнулся:

— Ты попустил одно слово, Дюбрайн. Ключевое слово. Знаешь какое?

— И какое же?

— «Неудачное», Дюбрайн. Ты сам веришь, что если бы я хотел убить Каетано, мальчишка был бы до сих пор жив?

О да. Это был аргумент. Единственный веский аргумент, когда речь шла о таком хитром и сильном мерзавце, как Бастерхази. Подделать улики, замести следы, обмануть всех и вся он бы мог. Легко. Но ошибиться и проиграть? Нет. Но это может значить лишь одно: Бастерхази на самом деле не хотел убивать Каетано или Шуалейду. Но чего тогда он добивался?

— Так скажи мне, чего ты хотел, Хиссов ты сын? Скандала? Смерти Тодора?

— Представь себе, Дюбрайн, ничего. Ни-че-го! Я вообще не знал, что Ристана затевает эту глупость.

— И ты хочешь, чтобы я поверил, что покушение на Каетано прошло мимо тебя?