Ее звали княжна Тараканова

Чтобы спасти жизнь, лучше представить себя как раз самозванкой, случайным орудием в руках иных злоумышленников, отговориться неведением, «простотой» и в результате понести более легкое наказание, хотя бы сохранить жизнь. Но вопреки всему спокойное достоинство слов: «Я полагаю, что было бы полезно предварить ваше императорское величество…» — и росчерк: «Елизавета».

Человек — это действие, но человек — это и слово: смысл, интонация, оттенок настроения, чувства. И следовательно, письма. Только какие? Какие из того множества, на которые ссылалось, которое перечисляло и частью цитировало обвинение?

Прежде всего полные по тексту. Любое сокращение опасно искажением содержания и уж, во всяком случае, общего характера, не говоря о тонкостях эмоциональных переходов. Но таких писем опубликовано слишком мало. Авторы официального обвинения удовлетворились обрывками фраз, мыслей, даже фактов. За этим могло стоять все — и стремление расчистить существо дела, и увлеченность заданной концепцией, и простая необходимость. Слишком часто приходилось признаваться, что тех или иных писем вообще не было в деле, другие якобы находятся там, но остаются недоступными, иные почему-либо не удалось прочитать.

Но главное — в тех ранних, европейских, обстоятельствах переписка княжны неизбежно носила особый оттенок. Там письма перекрывались фактами действий, совершенных вне зависимости от них поступков, и факты, само собой разумеется, значили больше, чем слово.

Была и другая сторона — как они писались. Своей рукой или чьей-либо подобной — решение, которое под силу только профессиональным графологам. И наконец, написанные даже самой неизвестной письма европейских лет давали слишком мало гарантии ее авторства. Они могли писаться по подсказке, под прямую диктовку или по услужливо составленным черновикам.

Значит, безусловными оставались последние — письма из равелина Петропавловской крепости за месяцы (годы?) следствия и заключения. И еще материалы допросов. Ответы сгоряча. Сбивчивые. Путаные. Многословно записанные письмоводителем. Только их в деле не было — никаких протоколов. Об этом, во всяком случае, сообщал в 1867 году начальник II Отделения Личной канцелярии. По его заявлению, судьба протоколов осталась неизвестной. Единственная память о следствии — донесения А. М. Голицына Екатерине.

Киль

Привезенная из Ливорны в эскадре контр-адмирала Грейга женщина на учиненные ей вопросы ответствовала следующее:

Имя ей Елизавета, возрасту двадцать три года; какой она науки, на котором месте она родилась и кто ее отец и мать, того она не знает.

Воспитана она в Голштинии, в городе Киле, у госпожи Перет или Перен, однакож подлинно сказать не помнит; тамо крещена она в самом младенчестве в веру греческого исповедания, а когда и кто ее крестный отец и мать не знает.

В Голштинии жила она до девяти лет, и когда пришла в смысл, то спрашивала иногда у своей воспитательницы, кто ее отец и мать, однако она ей об них не сказывала, но говорила только, что она скоро узнает их.

Фельдмаршал Александр Михайлович Голицын… Только почему он? Неудавшийся дипломат — в прошлом посланник при Саксонском дворе — и уж вовсе незадачливый военачальник Семилетняя война кончилась для него битвой при Кунерсдорфе. Если бы не вмешательство П. И. Панина и Н. П. Румянцева-Задунайского, Голицын сумел бы ее проиграть. Отставка оказалась неминуема, но… с чином генерал-аншефа и орденом Александра Невского. Так решила Елизавета. Турецкая кампания. Новый провал, вовремя перехваченный тем же Румянцевым. Очередная отставка и… чин фельдмаршала. Так решила Екатерина. И вслед за тем «самозванка». Не наторевший в таких делах прокурор, не деятели тайного сыска, только что закончившие дело Пугачева, — один Голицын получил право ее видеть, с ней говорить. Следствие? Пожалуй, такое определение встреч Голицына с неизвестной было бы слишком неточным.