Эффект бабочки. Израиль – Иран: от мира – к войне, от дружбы к ненависти

Укрепляем на джипах джериканы с водой, рюкзаки с сухим пайком, винтовки М-16 – за спину.

Беер-Шева почти мгновенно отбрасывается назад. Пространство – вблизи сухого овечьего цвета – расступается вдаль стеклянно посверкивающим маревом, предвещающим сильную жару уже в эти ранние часы дня. В теле – невероятная легкость, от того ли, что мало спал, или мало пил.

Чудится, едем по краю белесого пространства, на донных террасах которого затаилась, опять же подобно Атлантиде, страна Наббатея, стоянки шумных человеческих скопищ, идущих вслед за пророком Моисеем.

Потусторонний ветер трогает висок.

Начинаем ощущать тяжесть слепого жара. Кто-то чертыхается, кто-то не отрывает губ от фляги, кто-то расстегнул гимнастерку, распустив рыхлый живот.

На каких тысячелетних генетических петлях времени потеряли мы сухие и выносливые тела своих предков?

Пересекаем шоссе, ведущее от «Перекрестка водочерпалок» на Газу – через Цеилим.

В Цеилим была долгая стоянка, поздний обед и отдых.

Возбужденные переживанием метаморфоз пустыни, все оживляются, закуривают, пьют воду, говорят все сразу, даже как-то спав с лица, не обращая внимания на полузасыпанные развалины, подобные формам, какие лепят из песка на берегу моря.

Это вовсе не мираж, а древний византийский город Халуца, выросший на скрещении кочевых дорог.

В ушах звенит от перепада времен.

Сухой жар колышет соты вымершей цивилизации.

Высоко в небе – белый след. Самолета не видно. «Мираж» или «Фантом»? Только в пустыне осознаешь истинный смысл этих имен.

Правее от нас, в каких-то восемнадцати-двадцати километрах, Кадеш-Барнеа, длительная стоянка вышедших из Египта колен Израиля, прародина человечества. По шоссе едем быстро, и слева, то удаляясь, то приближаясь, а, вернее, прорываясь языками песка в проходы скалистой земли, следит за нами стеклянно-остановившимся взором пустыня Шунра. Долгие косые тени джипов пытаются сбежать от этого цепкого взгляда, но не в силах вырваться из-под колес.

Предзакатное солнце кажется яичным желтком, валяющимся в пыли.

На ночлег останавливаемся у развалин еще одного наббатейского города – Шивты. Внушительная цепочка джипов становится в круг недалеко от шоссе, у высотки Мицпе-Шивта, за которой, по ту сторону небольшой долины Карха, видны развалины Шивты. Голоса, перебранка, стук раскрываемых консервных банок, треска разжигаемого костерка. Кто-то собирается варить кофе. Идет распределение караульных вахт. Мне выпадает дежурить с четырех ночи. Спускаюсь к развалинам.

Вероятно, нет более захватывающего зрелища, чем огненно-безмолвный закат над пустыней среди стен мертвого города.

Развалины обрывочны, как сновидения.

Шар солнца, низко висящий над перекрестком двух улиц с дренажными канавами по обочинам, мощенных в шестом веке новой эры, подобен угловому уличному фонарю.

Потрясающая плотность Истории в безлюдной пустыне.

В четвертом часу ночи меня расталкивают. Вылезаю из спального мешка, прижатого к колесам джипа, вдыхаю чистейший воздух предрассветного часа.

Звезды третьей стражи поворачиваются на небесной оси вместе с отливом дальнего моря и приливом ближних песков, с древним исходом, средневековыми нашествиями, смещением великих путей и развалом Империй.

Необычное ощущение рассвета в пустыне: ни одного птичьего звука.

К вечеру 8 июня добираемся до места назначения, и сразу же заступаем на дежурство в ночь. Битерман, как всегда недоволен. Не нравится ему настроение в лагере, напоминают ему время до Шестидневной войны.

Перед отъездом в ночной дозор нам сообщают, что по всей границе объявлена повышенная боевая готовность, запрещено курить, варить кофе. За любое нарушение – немедленный дивизионный суд.

– Что я вам говорил? – с веселым злорадством утопающего шепчет Битерман.

Вдоль границы сорок сторожевых точек. На радиоволне, которое одновременно слышат все точки, тишина.

– Ангела-невидимку нашего припугнули, – говорит один из парней, находящийся здесь на сборах уже десять дней.

– Кого? – навострил уши Битерман.

– Еще услышишь.

Холод усиливается. Только сейчас, когда он прохватывает до костей, понимаешь, что значит для курящего затяжка сигаретой, для того, у кого зуб на зуб не попадает – глоток горячего кофе. И в этот миг, в половине третьего ночи по всем сорока точкам среди мертвой тишины раздается:

– Б-р-рр-рр…

– Вот и он – ангел-невидимка.

И тут же по радио крик командира дивизии:

– Я тебе покажу, сукин сын. Я тебя засеку. Я тебе под суд утром отдам.

Дело в том, что баловника, который уже не впервые шалит ночью, засечь невозможно, но никто его не выдаст.

Опять его голос, знаменитая песенка того года, написанная Ариком Айнштейном «Господин судья»:

– Адони ашофет, адони ашофет…

Опять крик комдива:

– Ты у меня попоешь и попляшешь. Я тебя засеку.