Эффект Лазаря

– Перепутала сон и явь. – Это она тоже вслух.

– Давно перепутала. А сейчас как?

– Сейчас бодрствую.

– А что там было, в том состоянии? – Сажусь к ней на постель, беру за руку. Руки у нее грязные, ногти отросли, два – обломаны, один – до мяса. – Зеленые человечки были?

Она отрицательно качает головой и замолкает. А когда я уже не надеюсь на ответ, говорит тихо и с перерывами:

– Просыпаюсь от странного ощущения и вижу, что у меня в постели много маленьких щенят. Они по мне ползают, прелестные, неуклюжие, теплые, и я испытываю умиление и восторг, в общем, счастье. Кто-то засыпает прямо на мне, но его толкают другие, он сваливается и снова залезает. Я смеюсь и плачу и, наверное, на миг закрываю глаза. – По щеке матери стекает слеза. – А когда открываю, то костенею от ужаса. Это не щенки. Вся я в белых толстых личинках, они шевелятся, это могильные черви.

– Это было в другой жизни. – Глажу ее руку, она пытается улыбнуться и согласно кивает.

– А где Варлен? – спрашивает она. – Почему он мне не звонит?

– Он в больнице, только в другом отделении. – Позвонить не может, потому что у тебя сперли мобильник, когда из терапии переводили.

– С ним ничего такого?… – Она имеет в виду «белочку»?

– Такого – ничего.

– А мне было так ужасно, – жалуется она. – Я измучилась.

– Кто тебя преследовал и бил по щекам?

– Это там, на работе, в музее. Она хотела меня убить, душила. Наш парторг. Ты должна ее помнить. У нее еще такая страшная фамилия – Урлова. Вот это «урл» – очень страшно!

Разумеется, помню. Это та, у которой зубы вперед и которая на всю жизнь меня отвратила от леденцовых петушков на палочке.

– Фамилия обычная. Она не Урлова, а Уралова!

Мать смотрит на меня настороженно, потом слабым голосом озадаченно и виновато.

– И в самом деле, – говорит она. – А откуда ты знаешь, что меня били и душили?

– Соседка сказала.

– Она-то откуда знает?

– Томик, не притворяйся дурнее, чем ты есть. Значит, ты вопила – спасите, помогите!

Она опять послушно кивает головой.

В это время открывается дверь, и сестра пропускает женщину с сумкой. Мы здороваемся, и она проходит к анорексичке, сажает ее на постели и достает из сумки кастрюльку. Соседка-светофор ворочается под одеялом, как большое морское животное, вроде моржа или тюленя.

– Как соседку зовут? – спрашиваю шепотом. – Синюху…

– Зоя. По-гречески – жизнь. – Мать отвечает тоже шепотом.

– Хорошенькая жизнь! – Меня кидает от жалости к раздражению. – Ради такой жизни рождаться не стоит.

Я перестилаю матери постель, и сама она мокрая, как мышь, обоссанная.

– Все, как в лучших домах: одновременно дают мочегонное и снотворное, – говорит извиняющимся тоном.

Меняю мокрую до подмышек рубашку, которая чуть прикрывает ей попу, веду в ванную. Она так исхудала, что моя одежда висит на ней, как на вешалке, а раньше было наоборот. Требует целиком помыться, но я указываю на поганую ванну и твердо говорю:

– Мыться будешь дома.

– У нас в мастерской нет горячей воды, – заявляет она.

Значит, мать собирается вернуться в мастерскую и продолжить пьянство?

– Ничего, – говорю. – Сначала на Карповке поживешь, пока оклемаешься. У нас есть горячая вода.

– А кто за Варленом будет ухаживать?

– Давай завтрашние вопросы решать завтра. Придет время – все устроим.

Я укладываю ее в постель, кормлю бульоном, но съедает она ложки две и обессиливает, спать хочет. Мне кажется, у нее температура. Поворачиваю на бок, накрываю одеялом. Я не чаю, как вырваться из этой гадостной палаты. Но глаза она не закрывает. Сижу и сижу, а она не спит.

Я спрашиваю, помнит ли она, как мы возвращались из Таллина, и лось бежал по колено в розовом тумане. Отвечает не сразу. Помнит. А что она мне тогда сказала? Нет, не помнит. Но я-то помню. Мне хочется плакать. Я глажу ее по голове и вдруг начинаю напевать:

– Синяя ночь, белый снег,

Мама моя, глазки закрой,

Дочка с тобой

Всегда будет рядом.

Куклы спят, игрушки спят,

Добрая ночь, всех нас хранит,

А завтра ждет

Счастливое утро…

Она закрывает глаза, лицо спокойное-преспокойное. А я думаю, господи, неужели это Томик? Неужели мне придется с ней жить?!

71

Врач спрашивает, не было ли у матери черепно-мозговой травмы? Он листает историю болезни, будто не помнит, что там написано, и ставит меня в известность: организм ее подорван пьянством, и весь ливер в критическом состоянии. Сплошь плохие новости, но одна хорошая все-таки нашлась. Самый страдающий от алкоголя орган – печень – регенерируется, то есть восстанавливается. Почки, селезенка и пр. не восстанавливаются, а вот печень, если мать будет лечиться и не употреблять алкоголь, – может восстановиться! Я прошу:

– Вы уж на нее как-нибудь воздействуете… Пожалуйста, напугайте ее.

– Я не пугало, – отвечает врач и смотрит на меня ясным холодным взглядом. – Алкоголизм практически неизлечим. А женский алкоголизм вообще тяжелый случай.

– А нет ли какого-нибудь лекарства, чтобы втихаря капать в еду?