Эффект присутствия

Нынче в крайнем щитовом домике на Клязьменской — запустенье. Хозяин дядя Паша замёрз пьяным ещё в девяносто первом накануне женского дня, преподнёс супружнице подарок. Конопатый сорванец Петька, унаследовавший от бати любовь к граненому стакану, в девяносто пятом повесился, не выйдя из многонедельного запоя после развода и увольнения с работы по тридцать третьей статье КЗоТа[136]. На чердаке повесился, где в детстве они устраивали штаб…

Последнюю тридцатиметровку пришлось преодолевать по щиколотку в снегу. Завидев пробиравшуюся по целине племянницу, тётя Надя отлипла от окна в терраске. Гулко топая, хозяйка осторожно спустилась по крутым ступеням крыльца, попутно прикрикнула на залаявшую собаку: «Цыц, Пальма!». Лязгнула засовом, с усилием отворила калитку, впуская во двор.

— Чего стряслось, тёть Надь?! — Вероника зашмыгивала покрасневшим носом.

В суматохе даже поздороваться по-человечески забыла.

Тётка, обряженная в ветхое пальто с вытертым беличьим воротником и дырявый пуховый платок, беззвучно разевала рот, из которого вырывалось лишь сипение, как из сломанного крана. Зато за спиной её у конуры вовсю бесновалась и рвалась с цепи дворняга чёрной масти. Голянкина попыталась увещевать её: «Пальма, Пальма, что ты такая сердитая», но это была не та Пальма, которая знала её девчонкой и с которой они искали клад на пепелище цыганского дома. Чужую оглушительно облаивала дочь Пальмы, а может быть, и внучка.

— Да что с тобой, тёть Надь?

Хозяйка раздражённо отмахнулась, помотала головой и потащила за рукав к забору.

— Глянь-ка, Веруш, — к тётке вернулся дар речи.

Двор был расчищен от снега за исключением угла. Там из высокого сугроба косо торчал черенок лопаты. Тут же в снегу чернело ещё что-то, откопанное на две трети. При приближении «что-то» оказалось спортивной сумкой из синтетической ткани, покоробленной и обледенелой, очевидно, долгое время хранившейся на холоде. Молния, вшитая по верху сумки, была расстегнута, через щель виднелся предмет внутри. Тётя Надя, прошептав: «Спаси, Господи!», осторожно растянула в противоположные стороны ручки.

Голянкина заглянула в отделение и увидела лежавший на дне наискось автомат. Это была модификация автомата Калашникова, который разбирали на время на уроках начальной военной подготовки в школе. «Калаш» имел пристегнутый чёрный рожок, а вот приклада у него не было. Поэтому он и поместился в сумке. Металлические части оружия заиндевели, само оно имело вид притихший и зловещий. Судя по тому, что из отделения явственно ощущались навязчивые запахи оружейного масла и сгоревшего пороха, автомат спрятали в сумку сразу после стрельбы.

— Вот какое раскопала… — Тётка неожиданно стала оседать в сугроб.

Журналистка успела подхватить её под мышки. Пожилая женщина, несмотря на малый рост и худобу, неумолимо влекла Голянкину за собой вбок и вниз. С трудом удалось Веронике довести родственницу до крыльца и усадить там на скользких ступенях.

— Плохо тебе, тёть Надя? — Синеющее лицо тётки пугало, она была сердечницей. — «Скорую» вызвать?

Хозяйка, закрыв глаза, согласно кивала головой. Концы серого платка, узлом стянутые под подбородком, развязались, открыв дряблую шею. Голянкина, перевернув содержимое болтавшейся на боку сумки, выхватила «мобильный».

— Ч-чёрт! — По закону подлости в нужный момент сдох аккумулятор, дисплей мобильника уныло серел.

— Тётя Надя, откуда ты мне звонила? — Вероника тормошила женщину, зная, что в доме её телефона отродясь не было.

— От уличкома… от Али Демьяновой, — не открывая глаз, прошептала тётка.

— Где она живёт?!

— Через два прогона… красная крыша… ой, давит как, родненькая…

— Потерпи, тёть Надь, я бегом! — Журналистка, хрустя подошвами по снегу, метнулась к калитке.

Лишней минуты на то, чтобы завести тётку в дом, в тепло и спрятать сумку с автоматом, не имелось.

21

10 января 2000 года. Понедельник.

11.00 час. — 11.30 час.

Стук в дверь оборвал напряжённый мыслительный процесс в голове начинающего руководителя.

В кабинет заглянул старший опер МРО Петрушин:

— Разрешите, Александр Михайлович?

Кораблёв много работал с Валерой по убийствам, они приятельствовали, неоднократно выпивали на пару или в компаниях в честь раскрытия преступлений и по другим поводам. Поэтому Саша отреагировал на «выканье» опера в свойственной ему манере — заозирался с преувеличенной тревогой.

— А чего, тут еще кто-то есть, Валер?! Вроде у тебя раньше в глазах не двоилось?

Петрушин, оставаясь сумрачным, шевельнул вороными усами, демонстрируя, что оценил шутку юмора. Пройдя в кабинет, протянул через стол тяжёлую пятерню.

— Ты теперь большой начальник, Сань, а мы люди маленькие. Я подумал, вдруг обидишься на панибратство.

— Присаживайся. Ты чего какой смурной? Аптека не работает?

Кораблёв входил в ограниченный круг лиц, которым позволялось с глазу на глаз подтрунивать над пагубным Валериным пристрастием. Опер делал вид, что не обижался на подколы, хотя в действительности они его задевали.