Ефим Сегал, контуженый сержант

Канатчиков забегал глазами, как пойманный с поличным школяр, вымученно улыбнулся, покосился на свои наручные часы.

– Гм… Нам придется прервать беседу: через десять минуть совещание у главного, так что…

Придя в палату, Ефим увидел на тумбочке сверток и конверт. Надиным почерком на нем было написано: «Сегалу Е.М.». «Фима, родной, – писала Надя, – очень волнуюсь за тебя. Если можешь, черкни пару слов. Ничего не скрывай. Целую, Надя».

До чего же он обрадовался этой весточке!

– Внизу ждут вашего ответа, – сказал вошедший в палату Володя.

Не мешкая ни секунды, Ефим написал Наде сверхуспокоительное письмо.

– А как передать его жене? – спросил Володю.

– Давайте. – И, вернувшись минуты через две, доложил: – Все в порядке.

– Попируем? – предложил Ефим, распаковывая приношения Нади.

– Охотно! У меня от воскресной передачи тоже кое-что осталось.

Общими усилиями они собрали «роскошный стол»: полукопченая колбаса, кильки, сыр, сливочное масло, печенье, конфеты. Пир – так пир! Наполнили стаканы кипятком, чуть подкрашенным заваркой, чокнулись обжигающими руки стаканами: «Будем здоровы!»

Глядя на Володю, уписывающего все подряд, Ефим последовал его доброму примеру.

В палату вошла медсестра.

– Приятного аппетита, молодые люди! Я на минутку, сообщить Сегалу, что записку его жена получила. Мы ее насчет вас успокоили.

– Большущее спасибо, – сказал Ефим. – Да-а… – прибавил он, когда сестра ушла, – у нас в отделении не то, что в третьем, можно считать, полная демократия.

Володя с любопытством глянул на Ефима.

– А вам откуца известны порядки третьего? Это буйное отделение.

– Из рассказов одного моего приятеля. Он там побывал. – Ефим помолчал. – Ладно, не буду вам голову морочить: приятель тот – я, собственной персоной.

– Вы?! В буйном отделении?! – у Володи изумленно вытянулось лицо. – Полноте, чепуха какая-то!

– Не верите? Тогда слушайте. – И Ефим рассказал историю с Яшкой-кровопийцей.

– Мне тогда повезло, в кармане оказался документ о контузии. Поэтому мне и прописали пребывание под широким, добрым крылом доктора Бориса Наумовича Котляра.

– Бориса Наумовича? Так это же наше местное светило! Величина! Профессор! Я с ним немного знаком. Хороший человек.

– Да, – согласился Ефим, – дай ему Бог здоровья. Он спас меня, поставил на ноги, дал возможность еще раз вернуться в строй.

– А что было дальше?

– Дальше? Дальше последовала эпопея, которую сходу изложить просто невозможно. У нас, я предполагаю, времени впереди достаточно. Как-нибудь расскажу.

– Все же с этим Яшкой вы впоследствии виделись?

– Не только виделись. Я, признаться, имел определенную возможность насолить ему, когда работал в заводской многотиражке.

– Ну, и?..

– Эх, захлестнули меня дела да события! Закрутили, завертели. На заводе повстречались типажи поколоритнее Яшки, он перед ними ягненок… Хотя и не исключение в стане власть имущих, он, скорее, тоже плоть от их плоти, кость от кости. Поди-ка, оторви его от той плоти. Достань!

Володя опустил красивую чубатую голову, задумался. Когда поднял глаза – ахнул: Ефим лежал навзничь, открытыми, остановившимися глазами смотрел в какую-то точку мимо Володи. Щеки его побелели, губы что-то шептали.

Володя бросился за дежурным врачом…

Немало дней и ночей Ефим так и не обретал ясного сознания.

– Болезнь протекает своим чередом, – говорил Канатчиков, – ничего страшного.

Однажды в палату пришел Борис Наумович, Ефим узнал и не узнал своего старого друга.

– Крепко переутомились нервишки у Сегала, – сказал Борис Наумович, – вот и отдыхают, закон самосохранения действует, организм защищается. Все обойдется, парень стойкий, я его помню… Следите, чтобы спал.

…Настал день, когда Ефим пришел в себя окончательно. Назавтра Наде разрешили свидание с мужем. Больничный парикмахер накануне побрил, постриг его. Выглядел он спокойным, аккуратным, но очень бледным.

Тревогу, растерянность, радость – все выразило подвижное лицо Нади, когда она увидела Ефима. Оба побежали друг другу навстречу, обнялись. Не поцеловались. Этого они никогда на людях – по молчаливому сговору – не делали. Уселись на два свободных стула в углу коридора.

С чувством безмерной вины смотрел Ефим на родное, самое родное лицо на свете, прекрасное в своей чистоте и детскости, но сильно утомленное, озабоченное, похудевшее. Это он, только он виноват в страданиях жены. За какие грехи Господь послал бедной девочке-женщине такие испытания? Чем, когда, как сможет он искупить стопудовую вину перед ней?! Убить себя за это мало!

Надя вынула из хозяйственной сумки свертки.

– Вот, отнеси в тумбочку, ешь, поправляйся. По-моему, ты немножко похудел, – она не скрывала огорчения.

– У меня отличный аппетит, увидишь, скоро растолстею. Ты сама ешь получше, береги себя. Скоро выпишусь и заживем мы с тобой на славу! – Ефим не очень-то верил собственным восторженным восклицаниям, и от внутреннего неверия слова его звучали неубедительно, наигранно.

Надя все поняла. И не желая огорчать мужа, в тон ему заверила:

– Конечно, скоро ты окрепнешь, вернешься домой совсем здоровым.