Ефим Сегал, контуженый сержант

Минут без двух шесть на сцене появился товарищ Сталин и его соратники – Молотов, Ворошилов, Калинин, Каганович. Все встали и минут десять аплодировали, выкрикивали разные приветствия в честь Иосифа Виссарионовича. Что творилось! Передать не могу. Затем приутихли… И Сталин начал речь говорить. Я смотрел на него во все глаза, старался получше запомнить. Представляешь, он совсем не такой был, как на портретах. Рисовали его всегда большущим, без сединки, без морщинки, этаким видным мужчиной. А тут, гляжу, человек он роста невысокого, седоватый, и в усах серебро поблескивает, лицо смуглое, побито рябинкой. Вот глаза, действительно, как на портретах – суровые, пронзительные. Глядел он с трибуны в зал с прищуром, будто кого разыскивал. Говорил негромко, но внятно… Ты речь его читал?

– Читал, толковая речь…

– И мне понравилась. Просто, понятно говорил, доходчиво… Вернулся я с этой встречи домой поздно. Дома все на ногах. «Ну, как? – спрашивает жена, – рассказывай!»

И утром на работе, в цехе, вопросами засыпали: какой, дескать, он, что говорил, как говорил?.. Отвечаю: «Говорил товарищ Сталин хорошо, даже очень…»

«А какой, – спрашивают, – он с виду, сам из себя?»

«Обыкновенный, – говорю, – человек, как все люди, ничего особого: невысокий, седоватый, лицо маленько с рябинкой. А в остальном, как на портретах».

Прозвенел звонок к началу смены. Все разошлись по своим местам. И я – в свою конторку. После обеда, часа в три, вызывает меня спецотдел завода. Иду туда и думаю:

«Зачем понадобился такому отделу?» Прихожу к начальнику Вижу у него сидят два лица мне не знакомые, в штатском. «Вы Михайлов Иван Андреевич?» – спрашивает один.

«Тот самый, – отвечаю, – а что?» «Ничего, – говорят, – следуйте за нами».

Время тогда какое было? Не скрою, струхнул. «Куда, – спрашиваю, – следовать-то?» «За нами, – говорят, – следуйте, там увидите». «А кто вы такие, чтобы за вами следовать?» – это я им. «Мы из НКВД», – и показывают мне удостоверение. Говорю: «А я-то при чем тут?» Приказали: «Меньше разговаривайте!» Что поделать? Ковыляю и думаю: «Не иначе как недоразумение вышло». В «эмку» меня усадили и увезли. Куда бы ты думал, Ефим?.. На Лубянку!..

Ефим слушал, смотрел на рассказчика, но порой не видел его. Перед ним возникали иные образы. Он вспомнил, как из дома, где он жил тогда, в 1937 году, то и дело исчезали невесть почему, невесть куда почтенные люди: ученые, врачи, писатели, даже старые большевики. Пачками исчезали, словно в черную пропасть брошенные.

Ефим был еще молод – чуть больше двадцати. И никак не мог ясно осознать термин, не сходивший в тот период со страниц газет, грохотавший из всех репродукторов, косивший людей как чума, тяжелый, как могильная плита и непонятный, как иероглиф: «Враг народа!», «Враг народа!», «Враг народа!»

«Отчего, – ломал себе голову Ефим, – выдающиеся революционеры, сподвижники Ленина, совсем недавно стоявшие у руля советского государства и партии, объявлены врагами народа, а друг народа – неизвестно откуда взявшийся нарком внутренних дел, худосочный пигмей Ежов? Что происходит? В чем причина? Где правда? Как найти ответы на эти вопросы?»

Необъяснимое будоражило Ефима, часто заставляло задумываться. Задумываться, но не более: докопаться до корня событий, здраво оценить происходящее молодому журналисту, искренне преданному революции, было тогда не дано… И сейчас, глядя на Андреича, Ефим еще не мог толком уяснить, чем закончится так странно начавшаяся история.

– Ефим, ты меня слушаешь? – перебил его размышления Андреич, – может тебе не интересно, так скажи, я не буду. Поболтаем о чем-нибудь другом.

– Что вы, что вы Андреич! Продолжайте, прошу вас… Меня очень волнует ваш рассказ. Я кое-что припомнил по аналогии.

– Коли так – слушай внимательно и не гляди на потолок… Ну так вот, усадили меня те двое на заднее сиденье, они по бокам, я в середке, как жених. Машина с ходу взяла приличную скорость. Когда с Маросейки повернули направо, я сразу догадался, куда меня везут… Но зачем? Почему? За что? Привезли меня в тот красный дом на Лубянке, заперли в маленькой комнатушке. Окно – крест-накрест железные прутья – решетка. Худо мне, ой, как худо! Куда ты, думаю, Иван, попал, что с тобой будет? Однако утешаю себя: ничего плохого не будет, ошибка это. Вот расспросят и выпустят, да еще с извинением, мол, простите, товарищ Михайлов, недоразумение получилось. И на машине с почетом отвезут домой…

Так я думаю, гадаю. Вдруг дверь открывается: «Арестованный, на допрос!»