Ефим Сегал, контуженый сержант

– Извините, но вы или наивный человек, или меня, старика, дурачите! Да ни один член комиссии не подпишет такого решения, ни один! Богатикова – вам, наверно, это известно – парторг медсанчасти, Гордиенко – старый коммунист, состав комиссии – люди партийные. Не подпишут, даже и думать нечего. Что, мне, старику, прикажете на стену карабкаться?! Слаб! И один в поле не воин. Да, вынужден подчиняться большинству. Богатикову мы, конечно, накажем… как-нибудь, укажем строго Гордиенко.

– Правильно: «как-нибудь накажем», «строго укажем», – уныло повторил Ефим.

– Боюсь, большего не удастся… Я понимаю вас: молодость, горячность.

Ефим собрался было возразить: при чем здесь молодость, горячность – разве потребность справедливости присуща лишь молодым? – но промолчал. Знал: не волен старый доктор поступать, как требует долг медика, совесть гражданина. Он уже собрался попрощаться с Иваном Тимофеевичем, но вспомнил, что хотел прояснить для себя странное положение с предельными сроками больничных листов. Богатикова ухватилась за какую-то инструкцию не как за соломинку, а как за непотопляемое бревно!

– Скверная, я бы сказал аморальная установка, вот мое мнение, – ответил Иван Тимофеевич, – но врачи вынуждены ею руководствоваться, понимаете, вынуждены! Хотя она подавляет самостоятельность врача, мешает, если хотите лечить больного. В соответствии с этой инструкцией судить о работе конкретного врача, поликлиники, райздравотдела в целом, предлагается по экономии на больничных листах! Вопиющая нелепость! Чудовищная формула: мало больничных листов – высок эффект лечения! Вы понимаете? Вот откуда случай с Кондаковым. Да и с ним ли одним? Счастье наше, что гордиенок да богатиковых, из личного опыта знаю, у нас не большинство. Но есть… И всегда могут за инструкцию спрятаться. Оспаривать инструкцию? Протестовать? Вы ведь так думаете, а?.. Смею вас заверить: пустое дело! – Иван Тимофеевич помял в руке лежавший перед ним исписанный мелким почерком лист бумаги, тут же разгладил его на столе и неожиданно, в сердцах, как бы мысленно досадуя, – «Экий вы, Сегал, умница, а не догадываетесь!» – сказал: – Это же, батенька мой, система, сис-те-ма! – повторил по слогам, но вдруг, будто испугавшись чего-то, скороговоркой произнес: – Я, кажется, не так выразился. Поймите меня правильно. Упомянув систему, я имел в виду, что разные инструкции, положения и прочее утверждаются наверху, а мы, врачи, люди маленькие, приказано – исполняй! Конечно, богатиковы в служебном рвении перегибают палку. Факт! Вот я набросал проект решения – сухой Богатикова из воды не выйдет. – Он указал на смятый и расправленный лист бумаги. – Завтра последнее заседание. Придете?

– Нет, теперь незачем. Я все понял, спасибо, разрешите откланяться.

Не одного лишь приличия ради благодарил Ефим старого доктора. Фраза, сказанная им, наверно, сгоряча: «Да это, батенька мой, система!», прозвучала для Ефима открытием истины. В этот момент он еще не вполне представлял себе, что означает, что вмещает в себя понятие «система» во всем своем огромном, всеохватном значении применительно к общественному и государственному устройству страны. Но больше чем интуитивно почувствовал силу и точность короткого термина. Высказанный Иваном Тимофеевичем, он зазвучал, как ключ, упавший к ногам, ключ, которого ему так недоставало!.. Волшебный ключ, ликовал он, ко многим замкам! «Система», – повторил он обретенное слово, – «система»!

* * *

Редакционная машинистка встретила Ефима восклицанием:

– Где это вы, запгопастились, молодой человек? Мы уж подумали, что захвогали, не дай бог! – Анфиса Павловна тянула на часы. – Вон сколько вгемени, а вас все нет и нет.

Ефим удивился: он и раньше, бывало, по целым дням в редакции не появлялся, его никто за это не упрекал – знали: работает где-то на задании.

– Вас там ждут, – машинистка со значением кивнула на кабинет редактора, – инстгуктог гайкома пагтии Великанова.

Ефим раза два виделся с Великановой в редакции, но ни разу не разговаривал. Она курировала завод, была, так сказать, недреманным партийным оком. Что ж, око как око, ничего особенного. Однако низкорослая, почти без талии, фигурка инструктора райкома, шагающая на высоченных каблуках, увенчанная завитой болоночной головкой да носящая по иронии судьбы фамилию Великанова была комична.

В кабинете, кроме Федора Владимировича, Ефим увидел Софью Самойловну, сидящую в деловой позе на диване, и Великанову – на стуле, не достающую ножками до пола.

– Наконец-то явился, – сверкнул очками Гапченко. – Где ты пропадал? Дело в том… Садись, Ефим. – Гапченко указал на свободный стул. – Дело в том, что Искра Николаевна хочет с тобой потолковать.

Великанова вперила в него прощупывающий взгляд. Ее старообразное личико, сморщенное, с черными сверлящими глазками, выражало спесь, важность и угрозу одновременно. Как бы нехотя разжав синеватые губы, растягивая слова, она неожиданным тенорком изрекла: