Ефим Сегал, контуженый сержант

Где-то там, позади, остается родительский дом и слегка золоченое детство мое…

Рассветает. Я вижу согбенную спину отца, дремлет мать тяжелой дремотой. С неба капает дождь, редкий дождь… Или плачет ночь? Ведь и небу должно быть невесело, глядя на нашу телегу. За телегой, как тени, с узлами какие-то люди понуро бредут, чьи-то кони устало храпят.

Два подсвечника рядом стоят, два подсвечника медных. Две свечи в полумраке горят, две свечи восковые. Дом чужой, и четыре стены этой комнаты полупустой нагоняют тоску. Я сижу на кровати, сжавшись в углу, и гляжу на таинственный пламень свечей. Возле них стоит мать в одеянии праздничном, в темном ажурном платке. Руки кверху воздеты, веки сомкнуты, будто во сне, по щекам две слезинки бегут, словно капли дождя по стеклу в непогоду, губы шепчут молитву…

– Помоги, Адонай! Помоги нам, о Господи наш!.. Огради нас от бед и спаси нас от рук палачей!

Жарко молится мать. Тень от рук ее, к небу простертых, на стене чуть колеблется. Тихо… Тихо…

И мне чудится, Адонай, наш Всевышний, на троне своем, в облаках, высоко над Землей, мольбе материнской сочувственно внемлет. Может быть, он поможет и скоро вернемся мы в дом, добрый дом, что стоит среди старого сада, где-то там, далеко, почему-то покинутый нами.

Дом родной! Он плывет предо мной, как корабль – белый дом островерхий, с чернеющей крышей… В этом доме плывет мое детство, слегка золоченое детство. Белый голубь, как чайка, над домом летит…

…Вдруг струна оборвалась на скрипке чужой, что висит на стене надо мною. Оборвалось виденье… И свечи уже догорают. Мать ко мне подошла.

– Почему ты не спишь? Спи, сыночек, усни. С нами Бог!..

Миновали годы… Ефим закончил школу и вскоре, с полупустой корзиной в руках, где было несколько пар заштопанного белья, почти без денег, если не считать того, что дал отец на дорогу и на «обзаведение», прихватив тетрадочку своих первых стихов, покинул родительский дом. Путь его из безвестного украинского местечка лежал в стольный град – матушку Москву.

Какая сила погнала провинциального мальчика-подростка, наперекор воле отцовской, в неведомую даль?

День устал

и закрыл тяжело свои веки,

С горизонта сполз вечер,

неприветливый вечер такой.

С милым детством своим

я, обнявшись, простился навеки И ушел в неизвестность,

томимый тревогой, тоской.

Ой, как солоны, жизнь,

твои бурные вешние воды,

Захлебнуться в них может

и самый искусный пловец…

Эти строки Ефим написал вскоре по прибытии в Москву, в четырнадцать с небольшим лет. Полуголодный, никем не привеченный, ютился он в клопином запечье деревянного домика на улице с пугающим названием «Живодерка»… Но невзгоды не обескуражили мальчика. Он поступил учиться в школу ФЗУ, переселился в общежитие, постигал ремесло и писал стихи.

О, как он был счастлив, когда известный в то время литературный критик, ознакомившись с содержанием его заветной тетрадочки, сказал: «Знаешь, мальчик, хотя ты не силен пока в стихах, главное в них есть – искорка поэтическая. Работай над собой, читай побольше стихов, поэт из тебя получится».

Первое стихотворение Ефима было опубликовано в заводской многотиражке. С чем можно было сравнить его радость и гордость в тот памятный для него день! Затем, несколько раз его стихи появлялись в городской газете. В 1936 году он примкнул к литературному объединению при одном столичном журнале. Раз в неделю собирались там молодые люди, читали свои стихи о партии большевиков, о великих победах и небывалых достижениях советского народа, ведомого партией к сияющим вершинам коммунизма. И во всех стихах воспевался Сталин, сотворивший земной рай на одной шестой света…

У Ефима таких стихов не было. И тогда, и много лет спустя, он не мог объяснить, почему не посвятил ни одной поэтической строчки великому вождю.

Незабываемый 1937-ой год породил, как это ни странно, новый взрыв разноголосой хвалы во славу солнца незакатного, величайшего из великих – Иосифа Сталина.

Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек! -

провозгласил Лебедев-Кумач под стоны и вопли тысяч и тысяч пытаемых в энкавэдэшных застенках.

Сталин – наша слава боевая,

Сталин – нашей юности полет.

С песнями борясь и побеждая,

Наш народ за Сталиным идет! -

вторил Лебедеву-Кумачу Алексей Сурков.

Споем же, товарищи, песню О самом большом человеке,

О солнце, о правде народов – О Сталине песню споем… -

не иначе как хотел превзойти других еще один поэт – Исаковский. И так далее, и тому подобное в творчестве вернопроданных литераторов. В такой «поэзии», Ефим понимал, место ему не найти. И он отошел, удалился от нее, удалился с болью, до лучших времен… Но лучшие времена не наступили – грянула вторая мировая война. Сержант Сегал командовал пулеметным расчетом, в перерыве между боями брался за перо, за карандаш – что было под рукой, обрушивал гневные строки на осквернителей и палачей родной земли, его многострадального народа. Видно, не всегда молчит муза, когда говорят пушки.