Ефим Сегал, контуженый сержант

– Знаете, Ефим Моисеевич, – почти прошептала она, – вы говорите мне такое, чего я ни разу ни от кого не слышала. У нас в одесской гимназии, когда я там училась, русскую литературу преподавали совсем, ну совсем по-другому. Но знаете, как говорится – «новые времена – новые песни»… – Рива Исааковна сделала паузу, затем продолжила: – Слушать вас, скажу вам без всякого комплимента, одно удовольствие. Но здесь, в этих стенах, не совсем удобно. Поэтому я набираюсь смелости и приглашаю вас к себе домой.

Не дожидаясь согласия Ефима, она назвала адрес.

– Приходите, я надеюсь, вам у нас понравится. Муж мой – старый бухгалтер. Моя дочь… да, я еще не сказала вам, что у меня есть взрослая дочь – инженер-путеец. Ей тоже будет интересно с вами познакомиться. Мой муж, кстати, играет на скрипке. Бухгалтер – и скрипка! Правда, необычное сочетание? Но у него получается неплохо. Сами услышите.

Ефим не отказался от приглашения Ривы Исааковны, он пришел к Шмуракам, как и обещал, в ближайшую субботу, под вечер.

Семья была в сборе. Глава ее, пожилой, но еще очень бодрый человек, дружески протянул Ефиму руку, пухлые губы его растянулись в приветливейшую улыбку.

– Наум Израилевич, – отрекомендовался он.

– Здравствуйте, здравствуйте, Ефим Моисеевич, хорошо, что пришли… Познакомьтесь, пожалуйста, с нашей доченькой, – сказала Рива Исааковна.

Со стула поднялась невысокая крепенькая женщина лет тридцати двух – тридцати четырех, лицом очень схожая с матерью: несколько крупные черты лица, карие, с типично иудейским разрезом глаза, лицо свежее, с румянцем, яркие ненакрашенные губы, прямые, черные, очень густые волосы.

– Рита, – сказала она просто, с улыбкой.

Ефим охотно пожал ее руку. После нескольких общих фраз, почти одинаковых при первой встрече малознакомых людей, Рива Исааковна обратилась к Ефиму:

– Не взыщите, Ефим Моисеевич, я не выдержала, поделилась с доченькой вашими необычными высказываниями…

– В пересказе мамы, – заметила Рита, – ваши суждения наводят на размышления. Но интересно это услышать от вас, из первых уст. Вы не против?

Ефим не заставил себя упрашивать: люди благожелательные, не праздно любопытные слушатели, а, как он надеялся, приятные собеседники.

– У нас с вашей мамой, – начал он, – шел разговор о самом волнующем ее вопросе – о преподавании литературы в наших школах. Согласитесь, литература, если судить о ней по сумме самых различных сведений, которые она содержит, должна считаться одной из главных учебных дисциплин, формирующих личность. А теперь представьте себе, что именно эту дисциплину учащимся преподносят заведомо тенденциозно, под угодным кому-то или чему-то углом зрения. То есть, в заданном ракурсе рассматривается и творчество, и сама личность любого писателя. А посему Достоевский – реакционер и мракобес, Есенин – кулацкий поэт и вообще под запретом. А кто такой Пушкин в школьной программе? На первом плане – борец против самодержавия и без пяти минут декабрист… Вы ведь помните?

Рита кивнула.

– О Бунине, уверен, многие школьники просто не слыхали. Зато Демьяна Бедного заставляют заучивать наизусть. Как Пушкина! Это не смешно, это страшно. Примеров того, как будущий гражданин впитывает и усваивает запрограммированную ложь – множество. А ведь это – на всю жизнь! Может ли надеяться учитель, в частности, ваша мама, что ее ученики научатся отличать черное от белого, искажение правды от самой правды? Я хочу сказать – научатся ли они самостоятельно анализировать, критически мыслить?.. Вас не утомила моя тирада?

– Нет-нет мне интересно.

– А что знают школьники, да только ли школьники, а и мы, взрослые, например, о современной зарубежной литературе? Боюсь, что постыдно мало. Многих писателей по идейным соображениям не переводят. Фильтруют: что можно, что – не можно, – Ефим махнул рукой, – мы духовно обделены, обобраны. Беден внутренний мир юношей и девушек, вступающих в жизнь… Так было в тридцатые годы, продолжается это и теперь, в сороковых… Так, видать, и пребудет до скончания «новой эры», – горячо и невесело закончил Ефим.

– Ну, что я вам говорила? – Рива Исааковна обратилась к своим домочадцам, как бы призывая их в свидетели чего-то диковинного. – От кого вы в наше время услышите такие крамольные речи? Ой! – Она вскочила с дивана. – Самовар там наверно убежал!

За чашкой чая беседа текла тепло, непринужденно.

– Ешьте, пожалуйста, коржики, – угощала хозяйка Ефима, – еврейские коржики с маком. Вы, наверно, давно не пробовали таких… Знаете, мне повезло: на днях получила по талону килограмм пшеничной муки. А мак у меня еще Бог ведает с какого времени. Вот я и испекла коржики специально для гостя, как-никак – еврей, вспомнит маму, детство.

Коржики Ривы Исааковны оказались точь-в-точь такими же, как те, что много-много лет назад, каждую пятницу выпекала мать Ефима: они рассыпались и таяли во рту, вызывая у него одновременно с чувством удовольствия воспоминание о потерянном родном доме, далеком детстве, давно умершей матери.

– Вот что, дорогой наш гость, – сказал Наум Израилевич, – мы вас сейчас немножко развеселим, займем музыкой.