Эгипет. Том 2

Взяв с собой только то, что удалось затолкать в пару карет — кто-то догадался взять драгоценности короны, на которые они много лет будут жить в изгнание, — Зимний король и его королева покинули дворец в Градчанах, едва не забыв своего сына и наследника: в последнее мгновение прибежала нянька и сунула маленький сверток в руки королевы. Их свита, слуги и соратники, знавшие, какая судьба ждет их, побежали за уезжающими каретами, пытаясь вскарабкаться на них или повиснуть на подножках, и все попадали, когда экипажи накренились на спуске.

Маленький ветерок, слегка выросший, умчался с призрачного поля боя, хотя кое-кто еще мог его чувствовать. Ничто не мешало ему, возможно, из-за его размера — не более, чем бриз, дыхание, струйка воздуха, которая залетает в толстые маленькие окна домов в пустыне, касается щеки и говорит, что самум^[431] может прийти, а может и нет; он не в состоянии покрыть песком могилы и храмы, которые открыла его мать. И, тем не менее, он дул «повсюду»; не было такого места, куда бы он не вошел, хлопая окнами настоящего и разбрасывая отыгранные карты прошлого, закрывая двери открытых книг и изменяя смысл их указателей и пролегоменов^[432]. В конце концов, его детское дыхание, приводимое в действие толстыми щеками, добралось до энциклопедии воздушных эфирных демонов Египта и заменило почти все «э» на «е»^[433]. Никто и не заметил. И потом, негромко засмеявшись, он сдул сам себя, сначала свои несуществующие ягодицы, а за ними и все остальное.

* * *

На следующий день императорская армия без сопротивления вошла в Прагу. Солдат отпустили в город, как говорится, с обычными последствиями. Одним из вошедших был Рене Декарт, который забрел в Старый город и дошел до Каролинума: он хотел посмотреть на знаменитую коллекцию астрономических инструментов Тихо Браге, брошенную Иоганном Кеплером, когда тот стремительно покидал город. У этого молодого человека была тогда — и осталась на всю жизнь — сверхъестественная способность целеустремленно проходить мимо сцен, не имевших отношения к его делу, и ничего не замечать. Инструменты, к сожалению, были вывезены и исчезли, и Рене уже двинулся обратно, когда пошел снег — снег, становившийся красным на площадях и в переулках. Он снова размышлял — возможно, о способе свести все физические проблемы к математическим уравнениям третьей и четвертой степени — и в ту ночь написал в своем дневнике: «11 ноября 1620 г. я начал понимать основание замечательного открытия».

В последующие недели те из богемских предводителей, которые не сбежали за границу, были методично разысканы, отданы под суд и казнены императорской комиссией. Один обманул их, совершив самоубийство (еще одно окно в башне, еще один прыжок), но его голова и правая рука были выставлены на обозрение, прибитые к виселице. В конечном счете были казнены двадцать семь рыцарей, графы, министры и старейшины, судьи, ученые и горожане; менее значительные люди были преданы порке, заклеймены или лишены имущества. А тот гуситский проповедник, который некогда возглавил процессию парней, одетых здоровенными крестьянами-гуситами, встретил Елизавету на пути в Прагу (ах, что за грохот они производили своими цепами, эти фальшивые косари, молотили, молотили — ужасный шум!) и распустил язык, долго и громко приветствуя ее — и этот язык был прибит к виселице. Никого не забыли и не простили.

Через глубокие снега Фридрих и Елизавета прорвались к дому. Все говорили, что они замечательно храбро себя вели, спокойно предвидя будущее; счастье ушло, все потеряно, украдено, и они во всем винили себя, особенно Елизавета. «Ее ум, — сказал английский посол, — никогда не склонится перед судьбой».

Отчий дом выскальзывал из рук. Испанский полководец Спинола^[434], Паук, ушел со своей армией из Фландрии и направился на Рейн, к Пфальцу. Вскоре он взял Майнц (в историях войн города берут генералы, но это не так; метонимия^[435] и синекдоха^[436] не сражаются и не умирают, это делают солдаты и горожане, поочередно, и не в предложении, а в течение часов и дней). Селадон, находившийся вместе с протестантской армией, пытавшейся перегруппироваться, писал Елизавете: «Voilà!^[437], взяли мой бедный Гейдельберг. Они действовали со всей возможной жестокостью, разграбили город и сожгли его главную прелесть — пригороды». Оккупанты захватили и огромную Bibliotheca palatina, которую отправили в Рим; хранитель, великий Грутер, видел, как коллекцию книг и рукописей — дело всей его жизни — выбрасывают на улицу и во двор, где стояли лошади, и безвозвратно портят. Обычное дело, хорошо рассчитанное оскорбление, повторяемое бесконечно: солдаты-протестанты превращали в конюшни часовни, а католики — дворы школ и библиотек. Что им бумаги бедного Грутера? «Тогда исчез целый мир»^[438], сказала дама Йейтс. Какая история пропала на той улице? Никакая? Эта?