Эгипет. Том 2

Он продолжал держать в руках полотенце для посуды и безупречно чистый стакан. На этот час дом вокруг принадлежал ему одному, и очень долго Пирс просто стоял; из водопроводного крана тихо журчала вода. Да, все так: во всяком случае, это имеет смысл, что одно и то же, именно так происходят некоторые дела вроде этих. Он был молод, а сейчас нет; ему даны на попечение две дочки, четырехглазая женская составляющая его души, и Карга, которой он подчиняется и у которой учится. Учится, как поступать и как уступать; как быть и агентом и пациентом; как изменять себя, стараясь изменить другого; как стареть и как умирать.

— Чушь собачья, — сказала ему Ру, но не сердито, когда поздно вечером Пирс (в чисто абстрактных или мифопоэтических терминах, ничего личного) описал ей эту трехчастную схему. Она натянула через голову фланелевую ночную рубашку и легла спать, не снимая шерстяных носков. — Ты же в это не веришь.

Да, именно чушь. Ру рядом с ним не была чьим-либо воплощением, она была от мира сего; больше чем кто-нибудь он знал, что она принадлежит этому миру и никакому другому. Что было странно, потому что долгое время она чувствовала себя выброшенной из этого мира, с трудом сумела прорваться в него и найти способ остаться. Тогда как его нужно было кнутом и пряником заставлять оставаться там, где находились все и вся. Один мир, в котором они могли быть оба: тот самый, в который она с таким трудом прорвалась и из которого он так упорно и безуспешно пытался вырваться.

* * *

Все это время мир переставал быть тем, чем он был, и вместо этого становился тем, чем он должен был быть. Когда Пирс в первый раз отправился в Европу, вернулась зима, и все старые страны оказались под снегом; закончилась всемирная весна, расцветшая повсюду в его двадцать шестой год или Год Великого Подъема; она сменилась холодным ветром с востока, который с тех пор дул без перерыва. «Прага захвачена зимой», написал «Нью-Йорк таймс магазин»^[626] в одной из воскресных статей в 1979 году, уже после возвращения Пирса, который, однако, так и не добрался туда. Большие страницы показывали занесенные снегом дворцы и статуи, которые он не видел; на вымощенных булыжником улицах люди склонялись под ветром и снегопадом. Это означало также жуткий холод, пробирающий до костей, и отчаяние, потому что все становилось только еще хуже, и, чтобы выжить, нужно было притаиться и не тратить силы; ждать и надеяться или забыть о надежде; искушение съесть собаку и, может быть, соседей. Unicuique suum^[627] в тюремных странах социализма.