Египетские новеллы

Мансур эфенди просил меня не уходить, но я почувствовал, что нам нужно расстаться. Однако он не отстал от меня, пока не добился обещания навестить его в том самом старом доме, где я впервые услышал рассказы о кино, о любви и приключениях, где любили слушать мои деревенские истории, где меня впервые поцеловала девушка и где я познал первое разочарование.

Я обещал учителю наведаться, и это его явно обрадовало. Он сказал, что и супруга очень хочет меня видеть. Затем, запнувшись, начал было рассказывать о дочери, которая… но не докончил и, смущенный, прервал себя:

— Клянусь аллахом, ты хороший парень, и я был бы рад видеть тебя своим сыном.

Я ничего не ответил, попрощался и медленно пошел прочь, чувствуя сострадание к своему старому учителю.

Но про себя я подумал: «Я не смог бы жениться на его дочери. Я не знаю ни одного слова из тех, которыми она упивалась в кино и в романах и которые, как она полагает, все мужья говорят своим женам. Возможно, когда-нибудь бедняжка и выйдет замуж, но никогда не услышит от мужа подобных слов, и он не сможет создать ей то, о чем она мечтала. И поэтому в душе каждого мужчины она будет продолжать искать юношу, который нашептывал бы ей такие ласковые и опьяняющие слова!»

ЮСУФ ДЖАВХАР

Бродячие кошки

Перевод А. Рашковской

Когда в этот вечер в Каире раздались звуки сирены, предупреждающей о воздушном налете, моя последняя посетительница — ее звали Давлят — еще не успела покинуть приемной. Нам предстояло оставаться вдвоем, пока не минет опасность. Девушка взяла сигарету из моего портсигара, лежавшего на бюро, и, закурив ее, откинулась на спинку кресла. Дым, клубясь и извиваясь, поплыл над двумя людьми, охваченными тревогой и страхом перед надвигающейся опасностью.

Я перевел взгляд с ее лица на газету… Давлят не была красавицей, но веселое зеленое пятнышко на подбородке было ей к лицу и обращало на себя внимание. Эта маленькая изящная татуировка была доказательством того, что Давлят родом из деревни.

Ей исполнилось двадцать лет, она играла маленькие роли в тех ничтожных театриках, которые неожиданно возникают, кое-как показывают за сезон несколько повторяющихся спектаклей и терпят крах. Их директора скрываются, не заплатив бедным артистам. Поэтому девушке в поисках заработка приходилось рассчитывать не столько на искусство, сколько на свою привлекательность и желание некоторых молодых людей, проводивших лучшие часы в кофейнях на улице Имададдин, поцеловать веселое зеленое пятнышко на ее подбородке.

Я был знаком с ней уже два года, так как она жила у моего друга Тагира, холостого инженера, служившего в министерстве путей сообщения. Он предупреждал, что прогонит ее, если она выйдет из дому без разрешения. И несмотря на то, что Давлят была счастлива и знала, что мой друг человек решительный, она все же ослушалась его. Женщина всегда одержима страстью к непослушанию.

Когда Тагир вечером вернулся и не застал ее дома, он закрыл перед ней дверь, и она, рыдая, пришла ко мне просить заступничества. Но мой друг был тверд, и слезы Давлят не поколебали его решения. Он не скрыл от меня, что воспользовался случаем, так как она ему надоела и он искал предлог для ссоры. Ее вид тронул меня, она напоминала бездомную кошку, которая ищет пристанища, и я, выражая свое сочувствие, старался ее утешить.

С этого дня, увидев, что я ее не избегаю, она стала иногда приходить ко мне. Давлят появлялась только с заплаканными глазами; когда жизнь ей улыбалась, она исчезала. Видя, что она измучена, я давал ей возможность излить свои жалобы и высказать свои опасения: я заметил, что она находит в этом успокоение и утешение. Она вздыхала, раскрывая передо мной свою душу, и, протягивая на прощанье руку, с улыбкой на губах шептала: «В конце концов, все хорошо — у меня есть друг».

Я не тяготился Давлят; она не была навязчивой, ничего не требовала и редко принимала те безвозвратные ссуды, которые я ей предлагал, хотя именно нужда приводила ее ко мне. И если стыд мешал Давлят принимать деньги, она просила меня послать слугу за сендвичами, удивляясь при этом, как быстро сумела переварить сытный обед и снова проголодаться. А я, глядя на ее пересохшие губы и прислушиваясь к слабому, словно затухающему голосу, определял, что она ничего не ела со вчерашнего дня. Голодный блеск ее глаз напоминал мне глаза бродячих кошек, страдающих от голода в темные дождливые ночи. Я оставлял Давлят у себя и затем, закончив прием пациентов, под покровом ночи отвозил ее в своей машине в какой-нибудь ресторан. Я садился напротив нее, наблюдая за той радостью, которая светилась в ее глазах, когда она просматривала меню, пытаясь выбрать, жалея меня, самые дешевые блюда. Я, смеясь, отнимал меню, выбирал ее любимые блюда и наблюдал, как она притворяется, будто ест без всякого аппетита, и как затем голод побеждает и она забывает свою благопристойную умеренность.