Египтянин

Ноги несли меня к развалинам «Крокодильего хвоста», и я вспоминал Мерит, сказавшую мне: «Я мягкое ложе для твоего одиночества, если не изношенный тюфяк под тобой». Я думал о маленьком Тоте, который был моим сыном, а я этого не знал; теперь же я видел его перед собой, его по-детски нежные щеки и ручки, которыми он обхватывал мою шею, когда прижимался ко мне лицом. Я шел по пыльной гавани, вдыхая едкий запах, и видел перед собой пробитое копьем тело Мерит, и залитое кровью лицо Тота, и пятна крови на его волосах. Вот что виделось мне, и я думал, что смерть фараона Эхнатона была слишком легкой. Я думал, что в мире не может быть ничего страшнее и опаснее царских сновидений, ибо они сеют кровь и смерть и тучнеют от них лишь крокодилы. Вот о чем думал я, проходя по пустынной гавани, в то время как до моего слуха доносились приглушенные вопли ликующей перед храмом толпы, приветствовавшей фараона Тутанхамона и воображавшей, что этот дурашливый ребенок, мечтающий о красивой гробнице, изгонит неправду и установит мир, покой и благоденствие в земле Кемет.

Я шел, куда вели меня ноги, и сознавал снова свое одиночество, сознавал, что в Тоте моя кровь иссякла и что этого не исправить; упований на бессмертие и вечную жизнь у меня не было, смерть казалась мне отдохновением и сном, она была подобна теплу жаровни в холодную ночь. Все мои надежды и радости были украдены богом фараона Эхнатона, теперь я знал, что все боги обитают в Темных чертогах, откуда никто не возвращается. Фараон Эхнатон выпил смерть из моей руки, но это не принесло мне облегчения, вместе со смертью он выпил милосердное забвение, а я жил и не мог забыть. Мое сердце было полно ожесточения, разъедавшего его, как зола, я чувствовал злобу ко всем людям, чувствовал злобу к народу, такому же тупому и бессмысленному, как и прежде, и ничему не научившемуся, который, как стадо, собирался перед храмом. Гаванские руины были подобны смерти, но вдруг от груды пустых корзин отделилась тень, и ко мне на четвереньках подполз человек. Это был маленький худой мужчина, чьи руки и ноги искривились еще в детстве от недоедания. Он облизнул губы почернелым языком и, глядя на меня безумным взглядом, спросил:

– Ты – Синухе, царский лекарь, перевязывавший раны бедняков во имя Атона?

Потом, поднимаясь с земли, он рассмеялся страшным смехом и, указывая на меня пальцем, сказал:

– Ты ведь Синухе, раздававший людям хлеб и говоривший: «Это хлеб Атона, берите и ешьте его во имя Атона». Раз так, дай-ка мне во имя всех богов преисподней кусок хлеба, а то я прятался много дней под самым носом у стражников и даже боялся спуститься к реке, чтобы попить. Во имя богов преисподней дай мне хлеба! Рот мой совсем пересох, а живот позеленел, как трава.

Но у меня не было с собой хлеба, чтобы дать ему, да он и не ждал этого, он вышел ко мне, чтобы поглумиться надо мной ради своего ожесточения. Он сказал:

– У меня была хижина, пусть убогая и пропахшая тухлой рыбой, но она была моя. У меня была жена, пусть некрасивая, изможденная, высохшая, но – моя. У меня были дети, и, хоть они голодали на моих глазах, это были мои дети. Где моя хижина, где моя жена, где мои дети? Твой бог забрал их, Синухе! Атон, всесветный разрушитель и губитель всего, забрал их, не оставив мне ничего, кроме вот этого праха, зажатого в моем кулаке. Я скоро умру, но меня это не огорчает.

Он опустился на землю передо мной, прижав сжатые кулаки к своему вздутому животу, и просипел: