Его забрал лес

Она слегка наклонилась, заглядывая в мои записи.

– О, мой дорогой князь, тут сразу ошибка. – Улыбнулась она печально.

Я ужасно перепугался.

– Как же так? Я всё слово в слово за вами… Может, конечно, где-то сократил, чтобы успеть.

– Нет-нет, дорогой мой князь. – Настасья Васильевна улыбнулась так ласково, что я обмер, а она взяла лист и поднесла к моему лицу. – Я верю вам, что даже если вы как-то иначе передали мои слова, то не исказили смысл. Не вижу нужды проверять. Дело в другом. Я вовсе не Ферзен. Это фамилия графа.

– Что? Как же…

От осознания я лишился дара речи. Не Ферзен.

– Как же ваша… фамилия?

– У меня нет фамилии, князь. Я дочь кузнеца Василия. Да хранит Создатель его душу. – Она осенила себя священным знамением. – Если хотите, запишите меня Васильевой дочерью.

Настасья Васильевна говорила об этом спокойно, с удивительным достоинством, без капли смущения, а я весь покраснел и не мог выговорить ни слова. Как же так? Она, эта восхитительная женщина, прекраснее любой графини и княгини – крепостная? Безродная? И – что ещё хуже и совершенно немыслимо – не жена князя?! Она жила с ним во грехе и, зная нравы ратиславских дворян, можно было утверждать почти наверняка, против своей воли. Я не раз слышал, как жестоки дворяне к своим рабам, как они издеваются над юными девушками, и, зная нрав графа, не стоило сомневаться, что он сотворил с Настасьей Васильевной.

– Настасья Васильевна, – проговорил я с трудом, – могу ли я помочь… защитить вас от…

– От чего, князь, вы собрались меня защищать? – улыбнулась она.

– От графа. – У меня даже произнести твёрдо это не вышло, я закашлялся, засипел.

– От графа? – Улыбка её вдруг треснула, словно узор на фарфоровой чашке, брови изогнулись, и тёмные глаза заблестели. – Дорогой князь, прошу, ради меня и ради себя самого держитесь подальше от графа.

Неожиданно она наклонилась к моему лицу, положила ладонь поверх моей руки, и я весь задрожал от её прикосновения.

– И спасибо…

Я не смел пошевелиться, а она легко, смазано, так быстро, что и нельзя было поверить в случившееся, провела губами по моей щеке, оставив влажный горячий след.

Зашуршали юбки, едва слышно скрипнула дверь, и наступила оглушительная тишина. Я сидел, держась за свою горящую, точно от оплеухи, щёку.

После дрожащими пальцами я зачеркнул это казавшееся теперь издевательским «Ферзен» и заменил на «Васильева».

Не сразу получилось вспомнить, зачем я пришёл помимо прочего.

Пахомыч нашёлся в дальнем углу оранжереи, за столом рядом с одиноко горящей лампой. Больше нигде свет не горел, мне пришлось взять с собой канделябр, стоявший у входа.

Мы поздоровались, я рассказал сторожу, что пришёл с Настасьей Васильевной. Оказалось, она часто бывает там по вечерам.

– Бабочки ей нравятся, – сказал Пахомыч.

Никогда прежде не доводилось видеть чёрных бабочек в таком количестве. Обычно мне попадались всякие ночные мотыльки: страшные, как пауки с крыльями. Но здесь, в Великолесье, это большие красивые насекомые с точно бархатными крыльями.

Пару лет назад, когда я только приехал в Новый Белград, у столичных модниц было заведено носить живых бабочек в платьях. Это были какие-то ужасно неудобные, громоздкие конструкции из пышных юбок из тонкой прозрачной ткани, в которых, точно в сачке, летали бабочки. Такие наряды оказалось очень неудобно носить, к тому же стоило барышне присесть, и какая-нибудь из бабочек оказывалась задавленной, а присесть, чтобы добраться в экипаже на бал, приходилось. Вот и получалось, что модницы гуляли с мёртвыми насекомыми в подоле. Печально, как легко и не задумываясь ратиславские аристократы уничтожают жизнь ради красоты. Впрочем, стоит вспомнить охотничьи трофеи моего отца. Олень над камином пугал меня всё детство, и не только потому, что я не люблю чучела, но и потому, что чучело то было сделано из рук вон плохо, и морду оленя скривило в жуткой гримасе, точно он пытается проклясть всё наше семейство. Впрочем, может, у него это получилось.

Обо всём этом, в том числе о бабочках и Настасье Васильевне, мы и разговорились с Пахомычем. Он отзывался о ней с большим уважением. Теперь мне даже странно это слышать, зная, что она не законная жена, а любовница графа, ещё и крепостная. (Хотя, быть может, ей дали вольную? Кто знает? Часто ратиславские дворяне берут крепостных в любовницы, а по прошествии лет дарят свободу.)

Нет, моё мнение об этой женщине не изменилось теперь, когда я знаю правду. Напротив, кажется, я ещё больше её уважаю. При её происхождении обладать таким достоинством, такой статью, грацией, умом, очарованием. Далеко не каждая дворянка сможет сравниться с ней. Ни одна женщина на самом деле… кроме той, что существует лишь в моём воображении.

– В оранжерее хорошо, – сказал Пахомыч. – Не люблю в подвал спускаться. – Он показал на дверь напротив стола, за которым он сидел.

– А что там?

– Лаборатория, – сторож выговорил слово по слогам, – доктора Остермана. Там всякое… изучается.

– Там держат кликуш?

– А где же ещё? Конечно, там.