Эгоист

— Надо полагать, — начал доктор Мидлтон и вобрал в легкие воздуху для последующего монолога, — надо полагать, что кошка, изогнувшая спину в форме буквы h или китайского мостика, привела свои доводы собаке, в объяснение принятой ею позы. Но тот, кто захотел бы перевести ее объяснения на человеческий язык, с таким же успехом мог бы придумать еще одну букву алфавита или написать продолжение «Одиссеи» Гомера. Оба эти предприятия равно фантастичны. Ох, уж эти мне дочери, Уилоби! Нарушить слово! Я не знаю другого проступка, который был бы мне так ненавистен! Нет, нет, я не допущу, чтобы моя дочь его совершила! Радостное исполнение своего обязательства — долг всякого человека. Но я с грустью предвижу, что мне придется прочитать ей лекцию на эту тему.

— Скоро, сэр, я сниму с вас все заботы, связанные с вашей дочерью.

— Да, да, не сомневаюсь. Собственно, вы и сейчас вправе требовать от нее повиновения, как если бы она уже была вашей супругой. Она стоит в преддверии алтаря. Она живет в доме, который уже является ее домом… Она… да что там говорить? Она уже покинула ярмарку и вошла в святилище. Где-нибудь в парижской толпе, охваченной революцией, этот ее вакхический вопль о свободе удостоил бы ее республиканского колпака, фригийской шапки. Для меня же это пустой звук. И если б я мог сомневаться в душевном здоровье собственной дочери, я бы, право, подумал, не имеем ли мы дело с какой-нибудь манией.

Страхи сэра Уилоби несколько рассеялись, когда он узнал, что дальше «вопля» Клара не пошла. Раза два-три ей случалось приводить его в недоумение, и он чувствовал, что должен либо пересмотреть свое отношение к женскому полу, либо решить, что его невеста недостойна представлять этот пол. Несмотря на кое-какие выходки, он все же не считал Клару способной высказаться с полной откровенностью — даже перед ним, даже в пылу досады. Его твердое убеждение, что девушки — народ малодушный, в сочетании с незыблемым взглядом на все женское сословие, как на собрание восковых фигур, поддерживало его уверенность, что есть вещи, которые розовая печать благопристойности не позволит женщине высказать словами, на какие бы отчаянные поступки она ни отважилась (а на какие поступки способна женщина, он знал по опыту). Обстоятельство утешительное. Ибо, если Клара предстанет перед миссис Маунтстюарт растерянной и бессловесной, та с нею ловко разделается; подобно кузнецу, имеющему дело с куском раскаленного железа, она придаст Кларе любую форму, какую ей вздумается, и будет ее презирать, а его по-прежнему считать безупречнейшим джентльменом из всех, кто населяет христианский мир.

Миссис Маунтстюарт сама заполнит красками контуры автопортрета, набросанные его небрежной кистью. Слов нет, полученное изображение безукоризненного джентльмена, нуждающегося в доброжелательном комментаторе, будет не совсем выгодно отличаться от его прежнего образа — баловня судьбы, феодала, триумфально, как солнце, шествующего по своей орбите. Однако выбора не было. К тому же этот новый образ представлял собой одно неоспоримое удобство — он допускал вариации. Безукоризненный джентльмен добрейшей миссис Маунтстюарт мог жениться на любой из этих женщин и любою из них пренебречь. Так или иначе, он женится — не на той, так на другой, — и в обоих случаях вырвется из когтей леди Буш, избавится от вороньего каркания этой Сивиллы. И тогда над маленьким, беззащитным, бесплотным и вездесущим «я» сэра Уилоби (о котором не столько думалось умом, сколько болелось сердцем) — над этим Уилоби никто уже не будет смеяться, как над неудачником в любви. И пусть он и упадет с высоты, которую завоевало его имя, — Уилоби мог черпать благородное утешение в мысли, что другим доводилось падать еще ниже. Когда нас очень прижмет, мы готовы утешаться судьбой самого Люцифера.

Если вы и страждете, — читаем мы в великой Книге Утешения, — то другой страждет вдесятеро сильнее.

Предаваясь этим тонким расчетам, Уилоби откуда-то сверху взирал на работу своей душевной механики, которую он мог частично критиковать, но остановить был не в силах. Дико было ему наблюдать стремления, планы и страхи того, кто в глазах света пребывал таким красивым, мужественным и желанным! Если бы любовь к своей личности не была в нем столь всепоглощающей, он бы раздвоился и осудил ту часть ее, которая суетилась и хлопотала, своими торопливыми движениями напоминая насекомых, без конца воздвигающих и возобновляющих постоянно разрушаемое здание, размеры которого поражают своею малостью. Но он слишком любил себя и не мог допустить такого раздвоения своей личности. Призрак этого раздвоения, однако, на какой-то миг и — насколько он себя помнил, впервые — перед ним промелькнул. И отныне глубокая печаль и горечь примешались к страсти, которую он питал к женщине, повинной в этом мимолетном видении.

Шагая рядом с доктором Мидлтоном, он обернулся и увидел, как его коварная Клара беспечно и грациозно опутывает миссис Маунтстюарт своими гибельными чарами.

Глава тридцать пятая