Эгоист

Его она не винила ни в чем, но в собственных глазах — упала. Не столько оттого, что сделалась невестой сэра Уилоби, — этот факт отныне обрел для нее убедительность заряда дроби в сердце сраженной птицы, сколько от сознания, что она — раба, женщина, которая обязана беспрекословно принимать ласки своего властелина. Да, пусть ей гораздо приятнее любоваться первыми весенними цветами в саду, она должна быть покорна его желаниям, каждому его порыву. Клара испытывала стыд за всех женщин на свете. Всякий их шаг, оказывается, ведет к рабству — и к какому страшному рабству! Она уже не думала о себе: ее участь решена. Единственное, впрочем, на что она могла жаловаться, это — на преждевременность его ласки, да еще, быть может, на недостаточную чуткость, но об этом она предпочитала не задумываться. По правде сказать, она ни на что и не жаловалась. Она только удивлялась, как это человек не замечает, что его ласки принимаются неохотно, без сердечного тепла, а лишь с тупой покорностью? А если замечает, почему не воздержится от них? Вместо ответной нежности — рабское послушание! Небо и земля!

Она старалась быть к нему справедливой: да, он говорил с нею со всей нежностью влюбленного. И если бы не это бесконечное повторение слова «свет», она бы не нашла, к чему придраться в его речах, хотя каждым своим словом он прямо заявлял притязания на ее личность; что ж, поскольку она собиралась сделаться его женой, он был вправе так с нею говорить. Если бы только он не торопился заявить себя в роли признанного жениха!

Зато сэр Уилоби был в восторге. Именно так — с мраморно-холодным целомудрием Дианы — он и мечтал, чтобы его невеста отвечала на его ласки. Задумчивый румянец стыда, заливший ее щеки, говорил о ее божественной женственности, о полном ее соответствии его идеалу женщины.

— А теперь пойдемте в сад, душа моя, — сказал он.

— Я бы хотела подняться к себе, — ответила она.

— Я пришлю вам букет полевых цветов.

— Ах, пожалуйста, не нужно! Я не люблю сорванные цветы.

— Так я буду ждать вас на лужайке.

— У меня что-то разболелась голова.

Сэр Уилоби придвинулся к ней, весь — тревога и нежность.

— Ведь это же не настоящая головная боль, — сказала она.

Однако за то, что она вызвала участливое внимание жениха и дала ему предлог приблизиться, ей пришлось уплатить штраф.

На этот раз она кляла и себя, и его, и весь поносимый им свет, а заодно и свою злосчастную звезду. Она уже больше не мечтала об «испытательном сроке», а откровенно жаждала свободы. Дивясь собственной холодности, она думала о странном свойстве поцелуя: оказывается, можно отвечать на него и одновременно оставаться безучастной! Почему же она не вольна в себе? По какому чудовищному праву позволяет обращаться с собою, как с вещью?

— Я хочу пройтись, быть может, голове станет легче.

— Моя девочка не должна себя утомлять.

— Я не устану.

— Посиди же со мной… Твой Уилоби будет прислуживать тебе, как преданный слуга.

— Мне хочется на воздух.

— Ну что же, пойдемте, коли так.

Она ужаснулась этому внезапному и полному отчуждению и, чтобы успокоить свою совесть, послушно подала ему руку. Он и говорил и держался так, как ей хотелось бы, чтобы он говорил и держался; она — его невеста, почти жена. Чего же ей надо? Она решительно отказывается себя понять!

И здравый смысл, и чувство долга требовали, чтобы она смирила свою строптивую душу.

Он сжимал ее руку в своей, но это была уже привычная ласка: рука — это так далеко! Да и что такое — рука? Клара не отнимала ее: она смотрела на свою руку, как на звено, связывающее ее с благонравным исполнением долга. Еще два месяца — и она его пожизненная раба! Она жалела, что не настояла на своем и не удалилась к себе наверх; наедине она обдумала бы свое положение, овладела бы собой, примирилась со своей участью и спустилась бы вновь к Уилоби, исполненная к нему душевного расположения. Почтительный тон Уилоби, его непринужденный разговор способствовал возникновению этой иллюзии. Ее расходившиеся нервы постепенно успокаивались. Пять недель совершенной свободы в горах, думала Клара, и она мужественно встретит звон свадебных колоколов. Короткая передышка, смена обстановки, чтобы спокойно поразмыслить и привести свои чувства в ясность, — вот все, чего она просит у судьбы.

Сэр Уилоби между тем с преувеличенной заботливостью водил ее от клумбы к клумбе, словно больную, которой впервые разрешили прогулку на свежем воздухе. Эта его манера раздражала ее, но тут же, в припадке раскаяния за свою неоправданную раздражительность, она принималась восторгаться садом.

— Все это — ваше, дорогая Клара!