Егор Гайдар

«…Я могу только сказать, что все его указания были очень противоречивые, содержательно они постоянно противоречили друг другу. Благодаря этому, процесс шел очень быстро, номенклатура не успевала сосредоточиться и не знала, как защищать свои позиции, и процесс разрушения системы шел просто с очень большой скоростью. Потому что она не была рассчитана на постоянные противоречивые сигналы. Просто потому, что она не могла так работать. А энергия того, что он – генеральный секретарь и вся власть в его руках, просто парализовала номенклатуру, и она металась: то она делала это, то она делала то. То она делала опять другое, то еще что-то. Ну вот и всё, и вся система перестала работать. Она и раньше не очень-то работала, а тут она вообще вошла в ступор ото всех этих противоречий. А потом он выходил и сообщал что-то про обновленный социализм, от чего уже вообще у всех просто шло отключение сознания… Но, на самом деле, он сделал одну вещь, которая привела к этому крупнейшему историческому событию ХХ века. Он внезапно принял решение о том, что люди могут говорить вслух то, что думают. Говорить правду или не правду – это другой вопрос. Но то, что думают. И за это не арестовывают и не сажают в тюрьму и не расстреливают, и даже не выгоняют с работы. Всё. Поскольку система была построена на лжи с 1917 года, как только появился малейший ветер какой-то правды, или того, что люди говорят то, что думают, – она разрушилась. И у нее никаких шансов не было. Он сделал этот главный шаг. Я думаю, что он не предполагал, к чему он приведет. Он просто внезапно принял решение о том, что свобода слова появляется. И не только свобода высказываний, но и свобода после высказываний… Это был такой удивительный пример мирного выхода из тоталитарной системы. Во что никто никогда не мог поверить. Что люди добровольно согласились выйти из этой системы. Добровольно и относительно мирно. Ну, были эксцессы, но в масштабе такой страны и в масштабе такого события они все-таки были не громадными. Конечно, там погибали люди, но всё же это было незначительно по сравнению с тем, что там могло бы случиться. И это тот случай, когда свобода слова показала свою силу. Когда тексты показали свою силу. Когда диссиденты, которые никогда не обладали ни властью, ни боевыми дружинами, никаким оружием, ничем, а просто словом, привели к эпохальной смене в масштабе всей планеты. Ведь что случилось? Это же не просто завершение Советского Союза. Это же завершение всей системы Это же не просто 300 миллионов или 290 с чем-то миллионов людей получили свободу. А учитывая то, что произошло в Восточной Европе, – полмиллиарда людей испытали на себе эффект освобождения. Миллиарды по всему миру. Понимал или не понимал Горбачев, но вот это он сделал. А то, что они сделали с этим потом, – это уже не его проблема. Он открыл двери и всех выпустил на свободу. Наверное, это можно было делать как-то медленно. Но думаю, что я не знаю, кто бы мог делать это медленно. С ним бы разобрались. Именно потому, что он делал это вот так, противоречиво, что никто не мог понять до конца, что он делает, все это и произошло. Ну вот так сложилась история. И нельзя было в этом не участвовать. И нельзя было это не поддержать.

Поэтому, когда путч случился, первое ощущение у меня было – огромный протест. Я считал, что все это он натворил своей непоследовательностью и противоречивостью. Потому что надо было уже двигаться в какую-то сторону, ту или иную, ту или эту. Но, может быть, в этом и была какая-то особая историческая, даже не знаю, его загадка. Какое-то особое историческое обстоятельство, которое позволило привести это дело к какому-то завершению».

Ну и, наконец, сам Гайдар о Горбачеве (напомним, книга вышла накануне выборов 1996 года):

«В 1989–1990 годах я неоднократно встречался с Горбачевым на широких, узких и совсем келейных совещаниях, помогал ему в работе над разнообразными документами. Укрепился в своей оценке его личности. Несомненно, реформатор, искренне желавший изменить и страну, и социалистическую систему, избавить ее от наиболее очевидных уродливых проявлений. Начиная перемены, он, конечно, не понимал, насколько сложны окажутся задачи, какой титанической силы сопротивление будет оказано даже робким попыткам затронуть каркас тоталитарной советской империи. … Тут ярко проявилась самая серьезная слабость Горбачева – его неспособность принимать необходимые, хотя и рискованные, решения и последовательно проводить их в жизнь.

В это время в мире широко обсуждали наши проблемы, пытались понять, в чем состоит стратегическая линия Горбачева. У меня сложилось твердое убеждение, что такой линии вообще не существует, Горбачев делает мелкие тактические шажки, сталкивается с новыми проблемами, делает новые шажки и явно не представляет себе, куда это приведет. Не удивительно, что в 1989–1990 годах “горбомания” либеральной интеллигенции довольно быстро идет на спад. А я все равно испытываю к нему глубокую симпатию как к человеку, взявшему на себя, может быть, не по силам тяжелую ношу российского реформатора.