Эйфель (СИ)

Не из этого ли инцидента родилось упорство Эйфеля? Его прямота, его выдержка — не были ли они результатом скорби, омрачившей лицо матери? Скорби, которую он будет пытаться стереть долгими годами труда. Ему понадобится создать много мостов, виадуков и переходов, чтобы Катрин Эйфель перестала считать Гюстава неудачником. Даже на торжественных открытиях его творений, когда люди подходили к ней, чтобы поздравить с успехами сына, она бормотала: «Да-да, вообще-то, он способный мальчик. Но если бы он учился в Политехнической…»

Гюстав молчал: его оскорбляли сожаления матери, но он понимал, что сам виноват.

— Ты хочешь сказать, что мать на тебя рассердилась?

Антуан де Рестак не может прийти в себя от удивления. Вот уже целый час Гюстав рассказывает ему, как он жил после того, как отучился в Сент-Барб, и они расстались; суровость этой женщины поразила его до глубины души.

— Я уже не был ребенком, которого она знала…

Рестак прыскает со смеху. В таверне не продохнуть: собеседники едва видят друг друга сквозь трубочный дым и алкогольные пары; вокруг пьяно бранятся, орут во весь голос, вызывая официанта и объявляя во всеуслышание, что хотят есть или пить, требуя «косяк», жаркое, женщину.

Ни тот, ни другой не бывали здесь с 1852 года!

— Тридцать пять лет, ты только подумай! — восклицает Гюстав, оглядывая зал.

— И ровно ничего не изменилось, — добавляет Рестак, осушив пятую кружку пива, такого же теплого, как в старину, зато вызывающего приятные воспоминания.

— Да нет, кое-что изменилось — мы! — отвечает Эйфель, поглаживая седеющую бородку. — Помнишь, тридцать пять лет назад мы были здесь самыми молодыми. А теперь…

Антуан де Рестак машинально проводит рукой по макушке: вот уже несколько лет, как волосы на ней редеют со страшной силой.

— Да, теперь мы тут патриархи…

Студенты, сидящие за соседними столиками, насмешливо поглядывают на них.

— Ну что, господа, вы развлекаетесь вовсю?

— Хотите, мы вам одолжим какую-нибудь, на выбор? — спрашивает один из молодых, указывая на девицу, сидящую у него на коленях.

Эта довольно вульгарная красотка — рыжая, полуобнаженная — разглядывает обоих пятидесятилетних мужчин и выкрикивает, облизываясь с видом лакомки:

— Не откажусь! Такие старички, как бекасы — когда они с душком, то лучше на вкус…

Вся компания взрывается хохотом, а старички переглядываются и пожимают плечами. Разве они сами не отпускали такие же шуточки в бытность свою студентами?! А ведь это было на заре второй Империи, страной правил Баденге, барон Османн еще не успел разорить Париж[19], но дух насмешки был все тот же. Хмельному веселью не страшны никакие режимы, оно бессмертно. Наполеон III или генерал Буланже — какая разница, у каждого времени свои кумиры и свои предметы насмешек. А студенты — они и есть студенты, что с них взять, их заботят только они сами, только их свобода и развлечения.

— Ну а ты, Антуан? Чем ты занимался эти тридцать пять лет?

Рестак откинулся на спинку стула и неопределенно пожал плечами, пыхнув толстой сигарой.

— Я, конечно, не так знаменит, как ты. Родился боязливым, таким и остался.

— Прекрасное определение, прямо хоть в газету.

Эти слова вызывают у Рестака усмешку, но он сохраняет серьезность.

— О, разумеется, моя семья богата. Мне не пришлось бороться за существование. Я выбрал для себя легкий путь. Мои связи, мое жизнелюбие, моя благообразная внешность вот уже много лет открывают мне двери в самые престижные салоны и министерства. Я самый информированный человек в Париже. Честно говоря, для меня остается тайной только один человек — моя супруга.

— Так ты женат?

— А почему это тебя удивляет? Да, я женат. И, представь себе, уже давно.

— И сколько же у тебя детей?

Рестак помрачнел, услышав этот вопрос, закусил губу и жестом велел хозяину принести две новые кружки пива. Затем спросил, так и не ответив:

— А у тебя сколько?

— Четверо…

Рестак опять мрачно покривился. И Эйфель увидел на его лице мимолетную, но жгучую зависть, которую тут же сменило выражение грустной покорности судьбе.

— О, это, наверно, прекрасно — иметь четверых детей. А их мать?

Настал черед Эйфеля сжаться от вопроса друга. Рестак увидел, как он побледнел.

— Маргарита умерла девять лет назад.

Наступило долгое молчание. Они сидели в горьком замешательстве, сознавая, что каждый из них вызвал зависть другого, тогда как на самом деле оба несли свой крест.

Наконец Рестак стукнул кулаком по столу, словно хотел разбить лед отчуждения:

— Тридцать пять лет, старина! Тридцать пять…

— А тут всё так же полкружки пены, — со смехом откликнулся Эйфель, выпив залпом пиво, поданное хозяином.

За соседним столиком прозвучал новый взрыв хохота, и студенты хором затянули «Возвращался я с парада».

Гюстав отставил кружку, взгляд его затуманился. Пиво вернуло его на землю. Он пришел сюда не для того, чтобы вызывать из небытия призраки прошлого, вспоминать молодость. Нынче он — Гюстав Эйфель, блестящий инженер, глава фирмы «Предприятие Эйфеля», и попал он сюда не по воле случая, а ради встречи с журналистом Антуаном де Рестаком.

— Скажи, ты знаком с Эдуардом Локруа?