Эйфель (СИ)

Звучат нескончаемые речи. Эйфель слышит свое имя, благодарно улыбается, отдает поклоны, но все это чисто автоматически. Восхваления похожи как две капли воды, а он мыслями бесконечно далеко от этой толпы. Здесь он присутствует только физически, дух его витает там, наверху, в трехстах метрах над Парижем, рядом с той крошечной капсулой, что венчает его башню. Какой же долгий путь проделали они вдвоем — он и она! Как все это далеко от пилона Кёхлина и Нугье — проекта, в который он не верил! И сколько же событий произошло всего-то за три года! Эйфель мысленно проходит по этим годам безумия, воодушевления, страсти. И, конечно, страданий. Всякий раз, как в его памяти возникает некий призрак, он отгоняет его, как отгоняют горестные воспоминания. Слишком всё еще свежо, слишком больно! А ведь он сотворил все это лишь ради нее. И достиг успеха благодаря ей. Даже отсутствуя, она склонялась над ним, чутко ловила все его решения, вплоть до мелочей, и неслышно безошибочно подсказывала, нашептывала ему на ухо, каким путем идти дальше. В каком-то смысле он чувствовал себя защищенным, как те моряки, что уходят в плавание, получив благословение святого или доброй кудесницы. Вот почему его башня — это она, и только она, которая ожидала ее так же неистово, как он сам, с той же страстной верой в успех…

— Дорогой Эйфель, я думаю, что это самый прекрасный день в вашей жизни! Примите мои сердечные поздравления!

Эйфель снова улыбается и слышит собственные слова благодарности под ликующие крики толпы. Но их произносит не он. Или почти не он. Он сейчас далеко отсюда, он держит невидимую руку…

Больше он никогда не встречался с ней. Как и объявил ему Антуан, они уехали. Покинули Париж без единого слова прощания. И никто об этом не пожалел. О журналистах никогда не сожалеют. А что касается красивых женщин… что ж, их всегда будет много. Притом более молодых, более влекущих.

И тут взгляд Эйфеля притягивает нечто загадочное. Даже не силуэт, скорее, цветное пятно, пурпурная тень. Там, в толпе. Гюстав замечает ее именно потому, что она единственная не движется. Зрители вокруг беснуются, машут руками, задирают головы, глядя на верхушку башни, шепчутся друг с другом, жуют печенье или пляшут под звуки труб, которые все еще играют под сурдинку, несмотря на официальные речи, звучащие с трибуны.

А она стоит неподвижно, как статуя, в гуще толпы. В пурпурном платье, в вуалетке, скрывающей лицо. Гюстав видит только ее одну. В эту минуту берет слово Локруа, который напоминает собравшимся, что он уже не министр, но что именно ему удалось запустить этот замечательный проект. А Эйфелю кажется, что вокруг безмолвие, что над Марсовым полем нависла оглушительная тишина, из разинутых ртов не вылетает ни звука, люди двигаются бесшумно, рабочие беззвучно вколачивают гвозди. Он слышит лишь собственное дыхание и шорох вуалетки, которую приподнимают пальцы неизвестной.

Ее глаза не изменились; все те же кошачьи, огромные, всепоглощающие, они занимают всю площадь, и Гюставу кажется, что толпа бесследно растаяла. Этот взгляд обволакивает его восхищением, нежностью, любовью, стирая всё остальное — как публику, так и горечь, страдание, потери. Она здесь, несмотря ни на что, несмотря на других, несмотря на них обоих. И теперь, когда этот кошачий взгляд заволакивают слезы — слезы радости, слезы утешения, — Гюстав потрясен. Все внезапно становится живым. И это ощущение так сильно, что у него подкашиваются ноги.

— Что с тобой, папа?

Клер сжимает руку отца и с тревогой глядит на него. Последний раз она видела, как он плачет, на похоронах Маргариты. Почему же сегодня слезы? О, это, конечно, не громкие горестные рыдания, всего лишь две слезы; скатившись по щекам, они теряются в красивой полуседой бородке, которую он с ее помощью подстриг нынче утром.

— Все в порядке, милая.

Эйфель оглядывает площадь: пурпурная тень исчезла. Толпа по-прежнему радостно бурлит. Торжественные речи чиновников сменяют одна другую. А ее больше нет.

Боль, жестокая, почти невыносимая, стесняет ему грудь. Он замечает вдали, за трибуной музыкантов, среди недостроенных подмостков, женщину в пурпурном платье. Поравнявшись с аннамитской пагодой, она оборачивается — в последний раз. И Гюстав, несмотря на расстояние, видит эти кошачьи глаза. И эту улыбку — сияющую улыбку, которую он запомнит навсегда.

Еще миг, и Адриенна исчезла.

— А сейчас я предоставляю слово герою дня, одному из тех, кем по праву может гордиться наша родина, человеку, который прославил на весь мир Республику и Францию, — господину Гюставу Эйфелю!

Гюстав не реагирует. Он с трудом различает звуки, словно они доносятся к нему сквозь вату. И снова ему чудится, что он вырвался из телесной оболочки и, взлетев над Парижем, ласкает верхушку своей башни. На самом же деле он стоит на подиуме и, поцеловав дочь, вынимает из внутреннего кармана сюртука несколько листков бумаги.

Толпа затихла. Люди, которые слушали вполуха разглагольствования политиков, теперь полны внимания. Ведь они пришли сюда ради него, а не ради этих господ. Ради Эйфеля и его башни.