Эйфелева Башня. Гюстав Эйфель и Томас Эдисон на всемирной выставке в Париже

«вы потеряли всякое доверие к нам. Мы также смущены таким положением вещей, поскольку теперь, что бы мы вам ни говорили, мы чувствуем достаточную уверенность в том, что вы нам не поверите».

Однако Отис еще раз тактично напомнил Эйфелю, что именно его собственные продолжающиеся изменения в окончательной внутренней форме опор башни были причиной большей части задержки, как и усилия комиссии по обеспечению безопасности реечной передачи.

Чарльз Отис также объяснил задержки своей фирмы, сказав, что ее высокие стандарты были одной из причин, по которой дела шли медленно. Когда дело дошло до проектирования и производства лифтов Эйфелевой башни, «мы были очень суровы в требованиях к самим себе».

Он заверил Эйфеля, что лифты заработают к 1 мая и будут готовы к большому скоплению людей:

«если только сам мистер Эйфель не создаст на нашем пути несправедливых и ненужных препятствий».

Даже в то время, когда Гюстав Эйфель и компания Отис вели непрерывную борьбу за лифты, работа над самой башней продолжалась в строгом темпе. Толпы внизу могли наблюдать, как паровой кран на первой платформе поднял кованую секцию с земли на свой уровень. Затем оператор второго крана поднял ту же деталь на вторую платформу, в то время как третий паровой кран, работающий еще выше, наклонился и поднял следующий фрагмент из кованого железа. На самой высокой точке стоял паровой двигатель, работающий днем и ночью, и два крана весом 24 000 фунтов, чтобы поднимать огромные железные валы. С земли, глядя вверх, людей-рабочих было трудно разглядеть во всей этой удивительной механизированной системе.

Журналисты требовали, чтобы они увидели чудеса Эйфелевой башни крупным планом. Вскоре после того, как Хьюз Ле Ру совершил свое опасное восхождение по все еще раскачивающимся лестницам, Эйфель принимал у себя второстепенного литературного льва Эмиля Гудо, чей новый роман «Развратный» должен был быть опубликован к ярмарке. К этому времени клепальщики работали на самом верху башни, на замкнутой и слегка сюрреалистичной сцене в небе, и когда он присоединился к ним, Гудо оказался почти в 275 метрах над Парижем,

«окутанный густым дымом угольной смолы, от которого болело горло, даже когда я был оглушен ужасным лязгом кувалд. Один из них крепился там болтами; рабочие, втиснутые на выступ в несколько сантиметров, по очереди били своими железными кувалдами с огромной силой по заклепкам; в других местах кузнецы спокойно и ритмично стучали по своим наковальням, как будто работали в своей кузнице в деревне; но эти кузнецы бьют не сверху вниз, вертикально, а горизонтально, и с каждым ударом вылетают искры; эти почерневшие люди, вырисовывающиеся на фоне открытого неба, кажутся бросающими молнии в облака».

По мере того как башня обрела свою окончательную форму, ее первые критики неохотно приходили в себя и признавали ее привлекательность. «Как только стало возможным судить о памятнике в целом, враждебное мнение начало смягчаться», – писал виконт де Вогюэ, который получил специальное разрешение от Эйфеля бродить по верхним этажам башни, пока она еще строилась.