Эйфория

Она улыбалась. Она была так прекрасна – в драной рубахе навыпуск, мешковатых хлопковых штанах, с сумкой-билум[40] через плечо.

– Захватите с собой сигареты. – И с этими словами, все еще улыбаясь, ушла.

Кануп жаждал услышать все, что мне было известно про охотничьи планы Фена и Ксамбуна. Вот что все они думали – что Фен и Ксамбун отправились охотиться на диких кабанов. Он повел меня в заднюю комнату мужского дома, где, по его словам, мужчины обсуждали эту охотничью экспедицию. Я сел на толстую циновку и раздал сигареты, разом обзаведясь множеством друзей. Чанта тоже был там и хихикал всякий раз, как мы встречались глазами. Кануп старался переводить, но это был явно не его конек, и до меня доходили лишь обрывки длинной беседы. Сейчас, в отсутствие Ксамбуна, они говорили о нем гораздо свободнее. Кое-кто, конечно, чувствовал себя обиженным, что его не взяли на охоту, но в целом все склонялись к тому, что хорошо, что Ксамбун уехал. Его дух покинул его, говорили они, и странствует где-то; он не вернулся вместе с Ксамбуном. Прежде Ксамбун был человеком огня, а вернулся человеком пепла. Он теперь совсем другой, говорили мужчины, и он отправился на поиски своего духа, чтобы тот вернулся в тело. Они взывали к предкам, напевая их длинные имена, и к духам земли и воды. Я наблюдал, как страстно они молили богов о возвращении души Ксамбуна в его тело. Слезы струились сквозь сомкнутые веки, пот крупными каплями выступал на плечах. Едва ли кто-нибудь когда-нибудь так молился обо мне, да и вообще хоть как-нибудь.

* * *

Я не слышал, как она вернулась. Печатал заметки за прошедший день.

– Люблю этот звук, – произнесла она из-за москитной сетки, и я подпрыгнул от неожиданности.

– Надеюсь, я вам не помешаю. Если не привожу свои материалы в порядок, они мгновенно превращаются в кашу.

– Мои тоже. – Очаровательная сияющая улыбка.

– Я почти закончил.

– Не спешите, работайте сколько нужно. Это все равно машинка Фена.

Она принесла из спальни вторую машинку. Поставила ее на соседний стол. Я старался не отвлекаться, но рядом, слева от меня под столом, ее ноги, ее пальцы заправляют в машинку новый лист, а губы чуть подрагивают, когда она перечитывает записи. А когда она неистово застучала по клавишам, звук сгустил и оформил мои собственные мысли, и наши машинки грянули в унисон. Я наблюдал, как она толкает рукой каретку в конце каждой строки. Изящный аппарат – перламутрово-металлический блеск, клавиши из слоновой кости, – но на одном из углов вмятина, и серебристая рукоятка надломлена.

Она выдернула лист, вставила другой.

– Не верится, что вы записываете конкретные слова.

Она протянула первую страницу. Никаких абзацев, практически без знаков препинания, узенькая лента полей. Тави сидит тихо веки опущены почти спит тело раскачивается и Мудама аккуратно выбирает вшей выбрасывая насекомых в огонь щелкая ногтями в прядях волос, концентрированная нежность любовь мир пьета.

Я перевел взгляд на собственные заметки. В свете беседы с Чантой и близости его родного племени пинлау к киона следует заключить, что по соседству существовали и другие племена, практиковавшие трансвеститские ритуалы.

– Вы пишете авангардный роман, – улыбнулся я.

– Я просто хочу иметь возможность мысленно вернуться в настоящий момент, когда спустя год буду это читать. То, что я думаю сейчас, к тому времени, возможно, перестанет иметь значение. Но если я смогу вспомнить чувство, которое переживала, сидя рядом с Мудама и Тави сегодня днем, я смогу припомнить и детали, которые не посчитала нужным записать.

Я попробовал ее способ. Описал Чанту, его опухоль, его беспалые руки, ясные влажные глаза. Записал все диалоги, что сумел вспомнить, которых оказалось гораздо больше, чем в моих рабочих записях, хотя мне казалось, что я фиксировал абсолютно все. Мне нравился звук двух печатных машинок – как будто мы дуэт, играющий особенную музыку. Я чувствовал себя частью чего-то важного, и моя работа имела значение и смысл. С ней я всегда чувствовал, что работа имеет смысл. А потом ее машинка умолкла, Нелл наблюдала за мной.

– Не останавливайтесь, – попросил я. – Ритм вашей пишущей машинки подстегивает мой мозг.

Закончив, мы ели сушеную рыбу и черствые саговые лепешки. Через дверной проем смотрели на длинные всполохи молний. Донесся рокот, который я принял за гром.

Она зажгла спираль от москитов, и мы сели в дверях, с кружками чая.

– Барабаны, – сказала она. – Ритмы Фена и Ксамбуна. Они желают им провести эту ночь в безопасности.