Эйзенхауэр. Солдат и Президент

Брэдли не шел так далеко, но он два дня уговаривал Эйзенхауэра не передавать 1-ю армию Монтгомери. Теддер соглашался с Брэдли, как и ведущие штабисты Эйзенхауэра генерал-майор Харольд Бул (Джи-3) и генерал Стронг (Джи-2). Эйзенхауэр не устоял против их давления. В его опубликованном распоряжении от 29 августа он не отдавал Монтгомери операционного контроля над 1-й армией; вместо этого Монтгомери мог лишь "осуществлять" — через Брэдли — "необходимую координацию между своими силами и 1-й армией"*76. Это решение и его последствия укрепили убеждение Монтгомери, Брука, а также Брэдли и Пэттона, что Эйзенхауэр соглашается с тем, кто говорил с ним последним.

Это было очень серьезное обвинение, но не совсем справедливое. Монтгомери имел обыкновение слышать то, что хотел услышать, и читать то, что хотел прочитать; Эйзенхауэр старался выбирать слова и фразы полегче. Поэтому эти два человека постоянно недопонимали друг друга. Тем не менее Эйзенхауэр никогда не уступал в двух главных пунктах — в вопросах командования и наступления по одному направлению — ни в августе и сентябре 1944 года, ни когда они возникли снова в январе и марте 1945 года. Он взял на себя — и удерживал — управление сухопутными операциями в точности, как и обещал. И он никогда не отходил от идеи так называемого "широкого фронта" — с того момента, как он увидел планы ВШСЭС вторжения в Германию по двум направлениям, и до последнего месяца войны.

Он действительно, и порой значительно, колебался в некоторых важных вопросах, например в определении относительной важности Арнима и Антверпена и значения слова "приоритет". Но он никогда не говорил Монтгомери ничего такого, что разумный человек мог бы понять как обещание оставить Пэттона в Париже, а 21-ю группу армий послать на Берлин. И никогда он не намекал Пэттону, что пошлет его в Берлин одного. Он всегда настаивал на вторжении в Германию одновременно с севера и юга от Арденн.

На то было много причин. Главную роль играл его анализ германского духа и географии. Даже после того как они преодолеют Западный вал, между ними и сердцем Германии оставался очень серьезный барьер — река Рейн. Один единственный прорыв, особенно за Рейн, сделает войска союзников уязвимыми для контратак на флангах. Эйзенхауэр считал, что контратаки могут быть достаточно сильны, чтобы перерезать линии снабжения и уничтожить передовые армии. В то время, имея ограниченное число портов, союзники не могли обеспечить полноценное снабжение одной армии за Рейном. Каждая миля вперед отдаляла войска от портов Нормандии и добавляла проблем. Например, чтобы поддерживать войска истребительной авиации, требовалось строить прифронтовые аэродромы. Но для строительства требовались инженерные войска и материалы, а их перевозка шла за счет боеприпасов и топлива. Один из старших инженерных чинов отмечал, что, если бы Пэттон форсировал Рейн в сентябре, ему пришлось бы это делать без снабжения и воздушной поддержки. "Хорошая противотанковая часть, укомплектованная юнцами из гитлерюгенда, разделалась бы с ними еще до того, как они достигли бы Касселя"*77.

А что касается 21-й группы армий, де Гиньяд указывал, что, когда (и если) они выйдут на Рейн, понтонные материалы придется доставлять за счет другого оборудования. Как и Эйзенхауэр, де Гиньяд сомневался, что можно сломить германский дух; он ожидал, что враг будет биться до конца.

Что, конечно, немцы и делали; потребовались и совместные усилия ста шестидесяти русских дивизий, и полномасштабное наступление СЭС, и наступление Александера в Италии, и восемь месяцев разрушительных воздушных бомбардировок, чтобы вынудить немцев капитулировать. После войны де Гиньяд заметил сухо: он сомневается, что Монтгомери смог бы добиться тех же результатов с помощью одной только 21-й группы армий. "Мой вывод, — писал де Гиньяд, — состоит в том, что Эйзенхауэр, следовательно, был прав"*78.

Личностные и политические факторы, определившие решения Эйзенхауэра, очевидны. Пэттон тянул в одну сторону, Монтгомери — в другую; каждый отличался настойчивостью; каждый был уверен в своем военном гении; каждый привык действовать по-своему. За каждым из них стояло свое льстящее общественное мнение, которое превратило Пэттона и Монтгомери в символы национальной военной доблести. По мнению Эйзенхауэра, отдать славу одному или другому означало столкнуться с серьезными последствиями, причем не только с истошными воплями прессы и общественности обездоленных наций, но и с угрозой самому союзу. Эйзенхауэр боялся, что союз рискует не пережить таких ударов. Риск был слишком велик, особенно для такой операции. Эйзенхауэр не мог на него пойти.