Екатерина II, Германия и немцы

Однако более многочисленными были голоса тех, кто осуждал новую безудержную экспансию России за счет Османской империи, приветствовал польскую майскую конституцию 1791 года, соответствовавшую традициям Просвещения и нацеленную на конституционные реформы, и, наконец, тех, кто обвинял в упразднении дворянской республики в первую очередь ничем не сдерживавшуюся наступательную политику России. В качестве побудительных причин к ней называли деспотизм, жажду славы и завоеваний, свойственные Екатерине, и если главным источником российского экспансионизма голословно объявлялась не сама государыня, а ее придворное окружение без упоминания конкретных имен, то это объясняется только попыткой спасти ее честь или боязнью цензуры. За попрание человеческих и международных прав в Польше Екатерину пригвоздили к позорному столбу даже гёттингенские историки, прежде активно прославлявшие ее, прежде всего Шлёцер и Шпиттлер. Костюшко, бывшего участника умеренной и потому «хорошей» американской революции, называли героическим борцом за свободу, а екатерининский генерал Александр Васильевич Суворов, который, имея перевес в силе, взял Варшаву после кровопролитного сражения, навлек на себя презрение и позор. Базельский мир[1234] вернул покой части Германии, но страх перед революцией тут же уступил место страху перед гегемонией России в Европе.

В результате насильственный раздел Польши стал позорным пятном на портрете императрицы России даже для тех космополитически и в то же время патриотически настроенных писателей революционного десятилетия, кто стремился, с одной стороны, подвести некоторые итоги уходившего XVIII века и, с другой, поощрять развитие немецкого национального самосознания. При этом они окончательно утвердили Екатерину, единым духом с Фридрихом, в звании «Великой» внутри исключительно героической всемирной истории и в звании великой немки внутри беспокоившейся о своей идентичности и своем достоинстве молодой национальной истории[1235].

Несмотря на то что в конце царствования Екатерины никто не счел бы бескорыстным ее отношение к Священной Римской империи, остается неизменным тот факт, что она никогда прямо не угрожала Германии. После Семилетней войны она скорее рассматривала поддержание равновесия между двумя германскими державами и защиту имперской конституции от амбиций Австрии и Пруссии как прямой интерес России. О собственных завоеваниях на территории Германии Екатерина не помышляла, даже присоединившись после колебаний к антифранцузскому союзу Австрии и Англии во второй половине 1795 года[1236]. Определенно восстановление европейского баланса сил было для Екатерины важнее, чем реставрация власти Бурбонов в Париже[1237], а особенно беспокоилась она о том, чтобы не допустить возникновения антироссийской коалиции, возможность которой впервые открылась в связи с заключением Базельского мира между Французской республикой и Прусским королевством. Если уже после поражения союзных войск в 1792 году Екатерина пришла к выводу о том, что восстановить монархию смогут лишь сами французы[1238], то аналогичным образом она до конца жизни полагала, что Священная Римская империя не возродится до тех пор, пока ее князья не сплотятся во имя защиты своих интересов[1239]. Последняя государыня в плеяде великих монархов XVIII века, она ощущала себя свидетельницей fin de si`ecle[1240].

Выводы

В начале 1980-х годов Дитрих Гайер отметил, что изучение просвещенного абсолютизма повсеместно несет на себе «личностные черты» и что аналогичный российский феномен также рассматривается преимущественно через призму биографии. Признав это как факт, он отчасти оправдывал такое положение дел указанием на просвещенческие интенции екатерининского правления. В то же время историк не слишком рисковал, высказывая подозрение, что императрица «и в будущем останется привилегированным объектом исторического интереса»[1241]. В непосредственной связи с этим утверждением настоящее исследование остается в русле историографической традиции, согласно которой Екатерине отводится в буквальном смысле решающая роль в истории русского просвещенного абсолютизма, в процессе доиндустриальной модернизации, в истории образования в России и в истории формирования политического курса России в отношении Германии во второй половине XVIII века.