Екатерина Медичи

А Жанна смотрела на него глазами, полными любви, и не знала, как начать такой трудный для нее разговор, варианты которого она уже сотни раз перебирала в уме и не могла остановиться ни на одном и который должен был произойти для нее именно сегодня, потому что больше ждать она не могла. Она, королева Наварры, перед которой склонялись в поклоне правители иноземных государств, которая сама всегда открывала любое совещание и говорила на нем о судьбах держав так свободно, будто речь шла об отдыхе на морском побережье, она, одним своим словом или жестом повелевавшая людьми, отправлявшая их на плаху или возвеличивавшая из безвестности, — теперь оробела перед простым солдатом, который смотрел в ее глаза, не говоря ни слова. И уже тогда она поняла, что не простой смертный стоит перед ней, а тот, кем отныне будут заняты ее мысли, чей образ глубоко вошел в ее сердце, да так и остался там, лишив его покоя.

А Лесдигьер, чувствуя, что с этой минуты эта женщина становится для него всем, — матерью, женой и любовницей одновременно, — он, внезапно понявший, что в течение всей предыдущей беседы она думала только о нем и о предстоящем им объяснении, — не смел начать разговор прежде нее, да и не знал что сказать, и единственное, на что решился, это негромко проговорил:

— Ваше величество… — И опустил голову в поклоне.

Королева медленно развернулась и неторопливой поступью направилась к окну. Остановилась там и устремила взгляд вдаль, на равнины, расстилающиеся в вечерних сумерках за пределами замковых стен.

Лесдигьер не знал, как поступить в этой ситуации, и все так же стоял на месте. Возможно, будь на месте Жанны другая женщина, не столь знатная, он быстро нашелся бы, но перед ним была королева, и это сковывало его движения, лишало способности действовать, думать и говорить.

Она повернула голову и посмотрела на него, догадываясь о его состоянии.

— Подойдите сюда, Лесдигьер…

Голос звучал совсем иначе, чем только что в зале за столом. Это был голос матери, тихо подзывающей к себе любимого сына.

Он подчинился и остановился в трех шагах от нее.

— Ближе…

Лесдигьер сделал еще шаг. Она смущенно улыбнулась:

— Еще ближе… Как вы, однако, нерешительны… Вы так же робки и с другими женщинами? — Она замолчала, с любопытством глядя на него. Потом сделала жест рукой. — Встаньте вот сюда, рядом со мной. Ну, что же вы не отвечаете на мой вопрос?

Лесдигьер готов был провалиться и никогда здесь больше не появляться. Он, смело выходивший рубиться на шпагах и кинжалах один против пятерых, с горсткой смельчаков отчаянно бросавшийся на вдесятеро превосходящего числом врага, — оробел сейчас перед одной-единственной женщиной, которая стояла от него на расстоянии вытянутой руки и с легкой улыбкой на губах глядела на него своими прекрасными карими глазами.

И он ответил на ее вопрос так, как думал и чувствовал:

— Ваше величество, мне никогда еще не приходилось стоять так близко к королеве…

Она улыбнулась еще шире, показав при этом маленькие белые зубки:

— А мне не приходилось быть так близко с другим мужчиной…

Они помолчали, глядя друг на друга. Обоим показалось в эту минуту, что этими двумя фразами они сказали друг другу все, что давно собирались сказать.

Она отвернулась, посмотрела в окно и вдруг ни с того ни с сего спросила:

— Что вы думаете о сегодняшней новости, которую привез нам коннетабль? Я говорю о моем сыне.

Вот уж чего Лесдигьер не ожидал, так это такого вопроса. Все что угодно могла она сказать ему сейчас и ко всему он был готов, но только не к разговору о политике. Лесдигьер, будто его только что окатили ведром холодной воды, с трудом собравшись с мыслями, ответил:

— Не смею дать совет вашему величеству, но считаю, что самым правильным будет не отпускать принца Наваррского в Париж ко двору. Пусть улягутся страсти и окрепнет мир, не стоит раньше времени бросаться в объятия Екатерины Медичи. Как бы они не задушили юного короля.

— Я так и сделаю, как вы сказали.

Она снова повернулась к нему. Больше разговоров о политике не будет; об этом нетрудно было догадаться по выражению ее лица. Щеки начали розоветь, губы дрогнули, и он понял, что решающая минута настала, дальше играть в прятки друг с другом нельзя. Жанна опустила голову и тихо проговорила, словно извиняясь:

— Вы должны простить мне мою вчерашнюю холодность в разговоре с вами…

Так не могла сказать королева, но так могла говорить любящая женщина.

— Могу ли я прощать вас, ваше величество?.. Вас, ведь вы королева, а я всего лишь бедный дворянин.

Все еще не поднимая головы, вся красная от смущения, она ответила:

— Это было бы справедливо, если бы речь шла действительно о королеве и ее подданном, но вы не подданный мой…

— Кто же я?

— Вы… вы…

Она подняла голову. В глазах ее горел не огонь, в них бушевало пламя. Ее лицо было так близко, что ему показалось, будто до объятий — один шаг! Но кто его должен сделать?..

— Вы знаете, какие сплетни распускают о нас с вами наши придворные? — Она, теперь не отрываясь глядела в его глаза.

— Увы, мне это известно, ваше величество.

— Почему же «увы»?