Екатерина Великая

Императрица обратила на эти сведения внимание и разозлилась. Вместо того, чтобы объяснить свое поведение и оправдать себя, гордый и дерзкий князь нанес встречный удар — резкими опровержениями, холодным поведением, почти постоянным презрительным молчанием. И наконец он не только прекратил официальные посещения своей государыни, но и вообще уехал, покинув Царское Село, и начал проводить дни в Петербурге со шталмейстером, ничем не занимаясь кроме посещения званых вечеров, развлечений и любви»^{918}.

Потемкин приготовился пересидеть неприятности, сказав Сегюру:

— Не беспокойтесь, дитя не сумеет свалить меня, и не представляю, кто рискнет.

— Будьте осторожны, — ответил Сегюр. — До вас немало фаворитов в иных землях произносило гордые слова «они не посмеют» — и все они не замедлили раскаяться в них.

— Ваше сочувствие трогает меня, — ответил Потемкин, — но я слишком презираю своих врагов, чтобы бояться их^{919}.

Тактика Потемкина сработала. Императрица нуждалась в нем и эмоционально, и в политическом плане, в то время как Ермолов был ей не слишком необходим. Она с легкостью приняла решение, когда князь представил ей другого протеже, своего дальнего родственника. Это был двадцатишестилетний Александр Матвеевич Дмитриев-Мамонов (часто называвшийся просто Мамоновым) — симпатичный гвардейский офицер, намного превосходивший Ермолова по внешним данным, интеллекту и образованию.

15 июля Ермолову отдали последние распоряжения. Отставка была передана от имени императрицы ее государственным секретарем (и экс-фаворитом) Завадовским; оплата его услуг включала сто тридцать тысяч рублей, четыре тысячи крестьян, отпуск на пять лет и разрешение на путешествие. Он покинул двор на следующий день. Через три дня Александр Дмитриев-Мамонов был назначен адъютантом императрицы. Теперь, когда все было сделано по его плану, Потемкин вернулся в Царское Село, и благодарный Мамонов подарил своему благодетелю золотой чайник с надписью «Ближе по сердцу, чем по крови»^{920}.

В августе 1786 года был издан Устав народных школ, а Комиссия по образованию стала Главной администрацией школ. Устав позволял создать среднюю школу в каждой столице провинции и начальную школу в каждом районном городе. Обучение должно было происходить в основном на русском языке; школы создавались для детей обоих полов и были открыты для выходцев из всех классов (хотя дети крепостных должны были получать разрешение на посещение школы от своего хозяина). Посещение было свободным, а не принудительным.

Создание Екатериной пьес продолжалось. 8 сентября За-вадовскому дали прочитать пьесу «Рюрик». Дополненная пояснением «имитация Шекспира» (и никак иначе автором не подписанная), эта пьеса состояла из сцен жизни Рюрика — скандинавского вождя, призванного объединить враждующие славянские племена вокруг Новгорода, и таким образом ставшего основателем Руси. В тот же день Храповицкий засел за работу по копированию первого акта другой исторической пьесы императрицы — «Олег».

В середине месяца Екатерина простудилась, очень осунулась, и свое письмо Гримму ей пришлось диктовать. Она воспользовалась возможностью представить нового фаворита (и секретаря) своему другу, прибегая, как делала часто, к прозвищам. К Мамонову она обращалась «господин Красный Сюртук» — потому что он любил этот цвет, выгодно подчеркивавший его красивые темные глаза и прекрасно очерченные брови:

«Мы, мой компаньон и я, только что прочли, что на аукционе продаются медали герцога Орлеанского. Пусть монсеньор императорский козел отпущения любезно примет участие в этой распродаже и купит медали целиком, как резные камни… Я диктовала много разного, но Сюртук не желает этого записывать; со временем вы поймете, кто таков этот Красный Сюртук, если еще не знаете»^{921}.

Несколько недель спустя Екатерина поняла, что неразумно было не назвать Гримму верхний ценовой предел для покупки коллекций герцога Орлеанского, и с некоторой тревогой написала, чтобы он не поднимал цену выше сорока тысяч рублей за каждую коллекцию.