Екатерина Великая

Несмотря на бессонницу, на головные боли, на скуку во время музыкальных концертов, Екатерина с радостью вспоминает зиму 1746–1747 года. «Короче, эта зима была самой веселой и лучше всего организованной за всю мою жизнь. Практически все дни мы проводили, смеясь и танцуя»^{90}. В начале 1747 года, после завершения паломничества к знаменитой чудодейственной иконе Божьей Матери в Тихвине, возле Новгорода, великим князю и княгине сообщили, что они должны выехать из апартаментов, которые оба так любили, и вернуться в те, что занимали в прошлом году. Екатерина была уверена, что это было сделано, дабы разрушить их радостное настроение, которое, как она чувствовала, раздражало и Чоглокову, и графа Бестужева. Теперь Петр страдал, как раньше страдала она, от того, что отсылали прочь самых близких ему в свите людей. По достижении зрелости (для немецких принцев этот возраст был равен восемнадцати годам) от него из политических соображений удалили всех людей, прибывших с ним из Голштинии, включая Брюммера и Бергхольца. Кроме того, камердинер, к которому он был привязан, оказался заключен в Петропавловскую крепость, а метрдотеля, чью кухню он особенно любил, уволили. Таким образом Петра оставили в одиночестве и безысходности, чтобы развернуть к Екатерине, с которой он все еще мог откровенно разговаривать. Но пара не стала ближе физически и эмоционально. Екатерина сострадала ему — но он и раздражал ее:

«Я понимала его положение и сочувствовала ему, поэтому пыталась предложить любое утешение, какое только было в моих силах. Меня часто раздражали его визиты, которые длились по нескольку часов и от которых я уставала даже физически, потому что он никогда не садился, и нужно было все время ходить с ним по комнате. Он быстро ходил большими шагами, так что было крайне трудно следовать за ним — и в то же время продолжать обсуждение очень специфических военных вопросов, о которых он говорил с удовольствием; иногда казалось, что о них он может говорить бесконечно»^{91}.

Екатерина признает, что Петр любил читать не меньше нее самой, но утверждает, что его любимым чтением были «истории о разбойниках и романы»^{92} — или лютеранский молитвенник. Не похоже, что это полная и правдивая картина интеллектуальной жизни великого князя. И ее описание мастерства Петра как скрипача не точно, а скорее забавно: «Он не знал ни одной ноты, но имел хороший слух и демонстрировал свое обожание музыки силой и неистовством, с которыми извлекал звуки из инструмента»^{93}.

Пятого марта в Цербсте умер отец Екатерины. Она получила известие о тяжелой утрате вскоре после возвращения с великим князем и императрицей из Гостилиц, с празднования именин графа Разумовского, и сильно расстроилась. Скорее всего она не надеялась увидеться с отцом снова, но он олицетворял собой стабильность и преданность, и ей нравилось думать о нем как о человеке, который любил ее — может быть, даже как о человеке, к которому она может вернуться, если в этом возникнет необходимость. Елизавета решила, что горе Екатерины чрезмерно. Для императрицы это означало цепляние за прошлое и неудовлетворенность настоящим положением, что не сулило ничего хорошего в смысле производства отпрыска — ибо разве молодая жена не должна любить мужа больше, чем отца? Екатерину оставили на неделю горевать, после чего ей было твердо приказано осушить слезы. Мария Чоглокова передала приказ императрицы прекратить плакать, так как отец великой княгини «не был королем»^{94}. Екатерина возразила, что хотя это и правда, он все-таки был ее отцом. Но указание присоединиться к жизни двора в следующее воскресенье повторили, все-таки позволив ей в течение шести недель носить траур.

С учетом количества шпионов и соглядатаев при молодом дворе не удивительно, что иногда те, кого поставили шпионить, схлестывались друг с другом. Мадам Краузе, немка, следившая за горничными, не любила Чоглоковых и старалась подорвать их авторитет. Одним из проявлений этой непримиримой вражды стали весьма странные результаты; по описанию Екатерины, супружеская постель превратилась в детскую комнату: