Екатерина Великая

Живя с этим осознанием, она делала все что могла, дабы контролировать свой сценический образ. Одним из принципиальных способов создания означенного образа стало написание (или «шкрябание», как она это называла) не только нескольких вариантов ее воспоминаний, но также бесконечного числа писем — друзьям, любовникам, членам семьи, чиновникам и философам, о которых ей приятно было думать как о своих наставниках. Многие из ее писем явно рассчитаны на гораздо более широкое прочтение, нежели только получателем. Рутинное посредничество почты при переписке между дворами Европы использовалось как форма пропаганды — иными словами, если монарх, или посол, или придворный отправлял сообщение через обычную почту, а не посредством личного курьера, это делалось с уверенностью, что письмо перехватят и его содержание будет передано заинтересованным партиям. Хотя Екатерина не хотела, чтобы, например, ее письма к Вольтеру были официально опубликованы (она не считала, что они написаны достаточно умно для этого), — она знала, что он не сохранит их содержание в тайне. Она надеялась, что эта переписка сослужит добрую службу, придав ей облик просвещенной королевы-философа, и приобретая поддержку Вольтера в качестве таковой, она знала, что именно такое мнение о ней сложится при дворах и в салонах Европы.

Точно так же, как персонам мира медиа и знаменитостям в наши дни, в XVIII веке всякому, кого влиятельное общественное мнение признавало за личность, приходилось платить определенную цену и быть неутомимым в создании своего образа при помощи средств массовой информации — что и делала Екатерина. А это вело к тому, что молва выдвигала свои собственные версии «правды», превращая видных людей в мишени своего обсуждения. Екатерина была не единственной, кто писал мемуары, рассылал частные, а на деле открытые письма и помещал в газетах анонимные отрывки, и слухи, которые роились вокруг нее (часто непристойные по природе), были в чем-то просто обратной стороной саморекламы.

Однако в своих сочинениях Екатерина была озабочена не только саморекламой. Для нее сам процесс писания стал привычкой и одним из главных способов сбросить напряжение ежедневной жизни. Порой в переписке, в особенности с самым преданным другом по эпистолярному жанру Фридрихом Мельхиором Гриммом, она могла забыть о необходимости всегда показывать себя в наилучшем свете. Она называла Гримма своим «souffre-douleur» — то есть козлом отпущения или мальчиком для битья, тем, кто спокойно воспримет все, что она сочтет необходимым рассказать. Этому человеку она могла высказать свои тревоги и печали, а также поделиться тем, что ее развеселило, рассказать о причудах и характерах окружающих, о радости, которую доставляют ей внуки, собачки, разнообразные художественные и архитектурные проекты.

Именно в переписке с Гриммом мы видим отражение человеческого лица Екатерины — обнаруживаем, какой смешливой она могла быть, каким тонким наблюдателем являлась, начинаем понимать, каким образом добивалась она такой преданности друзей и слуг. Но поскольку от Гримма она не прячется, мы видим, насколько она восприимчива к людям и темам, как требовательна и сложна в общении, как лицемерна в отношениях с сыном — и как похожа на опьяненного счастьем подростка в начале отношений с новым фаворитом. Она верила, что Гримм никогда не употребит во зло то, что она рассказывает ему, и распространит только то, о чем она его попросит. В этой книге я часто отталкивалась от писем Екатерины к Гримму, позволяя ей где возможно говорить собственным голосом.

Предполагали ли они с Гриммом возможность публикации этой переписки? Оба они писали, во всяком случае в течение некоторого времени, помня о последующих поколениях и хорошо понимая, как интересны будут их письма историкам в свете их жизней и эпохи. Они ожидали, что большую часть писем со временем будут читать другие. Но тон многих писем Екатерины заставляет предполагать, что понимание это не отражалось на характере изложения. По крайней мере, тексты не кажутся подвергнутыми внутренней цензуре. Императрица дала ясные инструкции: пока она жива, письма не должны публиковаться или прочитываться кем-либо еще, и хотя иногда Гримму казалось, что расточительно тратить ее письма на него одного, в то время как они должны быть доступны более широкой аудитории (однажды он даже написал ей по этому поводу), он уважал ее решение не допускать публикации. Он ценил переписку с Екатериной слишком высоко, чтобы рисковать ею, ослушавшись.