Екатерина Воронина

— Соня, я тебя сейчас спрошу об одной вещи. Обещай сказать правду.

У нее сжалось сердце. Она поняла, что именно сейчас все для нее решатся.

— Обещаю, — тихо ответила она, отворачивая голову как бы в танце, а в самом деле для того, чтобы не видеть взволнованного лица Женьки, его дрожащих губ.

— Тебе нравится Николай?

Соня некоторое время молчала, боясь сказать правду. Потом твердо произнесла:

— Нравится.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Война!

Катя служила в госпитале — дежурила в палате, таскала носилки с тяжелоранеными.

Из вагонов в автобусы раненых перегружали ночью, в тусклом свете затемненных вокзальных фонарей. Раненые стонали, кричали, ругались, скрипели зубами. Другие не шевелились, как мертвые. На них страшно было смотреть. Когда раненый рвался с носилок, Катя сильной рукой удерживала его на месте. Рука была девичья, заботливая, и раненый успокаивался.

Персонал госпиталя находился на казарменном положении. После изнурительного дня приходилось подниматься ночью, идти на сортировку и размещение раненых, ехать на приемку или эвакуацию, занимать свой пост при воздушной тревоге. Катя научилась делать свое дело быстро, ловко, без суеты и шума.

В госпитале не хватало белья — она сама стирала его для своих, больных, приносила, что могла, из дому, доставала книги, газеты, ничего не просила, никому не жаловалась. Но когда задержали починку кроватей в ее палате, Катя, не добившись толку у своих прямых начальников, пошла к начальнику госпиталя Болгаревскому.

Представительный, важный, с холеным и в то же время измученным лицом, Болгаревский, насупившись, выслушал Катю. Потом обернулся к сидевшему на диване подполковнику из округа:

— Вот с каким персоналом приходится работать.

Некоторое время он критически разглядывал Катю, отыскивая в ее одежде упущения против формы, к чему относился тем более непримиримо, что был сугубо гражданским человеком.

Но ничего не нашел. Перед ним стояла стройная девушка в гимнастерке, юбке и кирзовых сапогах, с короткими вьющимися каштановыми волосами, чеканным лицом и серыми проницательными глазами.

Удовлетворенный этим осмотром, он спокойно сказал:

— В дальнейшем по таким вопросам обращайтесь к начальнику отделения. Идите.

— Хорошо, — ответила Катя, не двигаясь с места. — Но дайте, пожалуйста, приказание, чтобы починили кровати. Больные боятся на них лежать.

— Я вам ясно сказал: не нарушайте порядка. Идите!

— Я не буду нарушать порядка. — Катя по-прежнему не двигалась с места. — Но слесарь как раз в госпитале. Если ему сейчас прикажут, то он починит.

Наконец она вышла из кабинета. Болгаревский, извиняясь перед полковником из округа за плохую воинскую выучку подчиненного ему персонала, сказал:

— Все эти девочки со школьной скамьи. Ни опыта, ни дисциплины. — Потом вздохнул и поднял трубку телефона. — А с кроватями действительно плохо.

Начальник отделения, военврач третьего ранга Зайцева, толстенькая хлопотливая женщина с коротко подстриженными седыми прямыми волосами, обиделась на Катю.

— Я могла бы, Воронина, добиться для вас взыскания. Но я гожусь вам в матери и просто скажу: нет ничего хуже, чем жаловаться на других. Низко, недостойно.

— Я ни на кого не жаловалась! — вспыхнула Катя. — Я ходила насчет кроватей. И видите — кровати починили. А к вам я обращалась десять раз — и безрезультатно. Надо прежде всего думать о больных.

— Значит, я не думаю?

Оскорбленная упреком Зайцевой, Катя грубо ответила:

— Может быть, и думаете, но не получается.

Зайцева с укором посмотрела на нее.

— Ваше счастье, Воронина, что мы одни. Вы забываете, что здесь военное учреждение…

— Никто не дал вам права обвинять меня в наушничестве.

— Ну хорошо, хорошо, — сказала Зайцева, — не будем обижаться друг на друга, а будем вместе работать.

Она была хорошим человеком, знающим врачом, но плохим организатором — суетилась, волновалась, хваталась за все сама.

— Знаете, Мария Николаевна, — смягчилась и Катя, — люди страдают, при чем тут наше самолюбие? Какая разница, к кому я пошла? Важно, чтобы им было лучше.

Мария Николаевна посмотрела на Катю и отвернулась, скрывая выступившие на глазах слезы. Двое ее сыновей, мальчики, как и эта Катя, вчерашние школьники, были на фронте. И кто знает, не лежат ли они сейчас в госпитале, где такая же чистая и добрая девичья душа, волнуясь, негодуя и нарушая устав, добивается, чтобы починили ножки у их кроватей, чтобы на этом, может быть, последнем одре им было удобнее лежать…

Катя редко бывала у своих, и когда приходила, то ощущала дом как потерянный и вновь возникший из далекого, туманного детства.

С улицы во двор вел узкий проезд. Углы дома были отбиты грузовыми машинами. В широком дворе с двумя флигелями и многочисленными дровяными сараями по-прежнему стояла — и, наверное, всегда будет стоять — странная смесь запахов: вкусный, сладковатый запах печенья из пекарни и кислый — квашеной капусты из зеленной лавки.