Екатерина Воронина

Мостовой сразу начал ухаживать за Катей. Она любила умных людей, и он ей понравился. Он принес с собой ощущение войны. Не той войны, которая была перед глазами Кати в образе раненых, увечных людей, лишений и невзгод тыла, а войны наступления и победы, вера в которую жила в сердце Кати, как и в сердце каждого советского человека. Катя часто видела, как пригоняли на станцию танки и грузили на платформы. В открытых люках виднелись танкисты в кожаных шлемах. И она смотрела на Мостового как на одного из этих мужественных людей. В то же время в его бесшабашности, в блеске его глаз она чувствовала нервную приподнятость и устремленность мужчины и понимала, что, будь на ее месте здесь другая, он так же ухаживал бы и за ней. Он на несколько дней вырвался оттуда, где нет женщин, или их мало, или нет возможности с ними встречаться.

Мостовой настаивал, чтобы Катя выпила.

— Вы выпьете! — повторял он, наклоняясь и заглядывая ей в глаза.

— Я не буду пить, — ответила Катя и отвернулась. Он взял ее за руку и повернул к себе.

— Пустите, вы мне делаете больно, — сказала Катя, пытаясь освободить руку.

— Выпьете, тогда отпущу.

— Отпустите, тогда выпью.

Танцуя, Мостовой не отрываясь смотрел Кате в глаза. Ей было душно в его объятиях. Он пытался незаметно поцеловать ее. Она отворачивалась, ощущая волнение этой тайной борьбы. И то, что борьба была тайной, то, что Катя с тревогой поглядывала на сидящих за столом, опасаясь, не заметили ли они чего-нибудь, уже сближало их.

— Я не буду больше с вами танцевать, вы не умеете вести себя, — сказала Катя.

Мостовой, улыбаясь, смотрел на Катю. Узковатые глаза, серые и блестящие, придавали ее лицу ту своеобразную выразительность, которой не бывает на идеально правильных лицах, где есть чем полюбоваться, но нечему запомниться.

Он взял ее маленькую крепкую руку.

— Я больше не буду, ладно?

Катю тронул этот жест, и она улыбнулась Мостовому. На столе, рядом с патефоном, лежал томик Куприна. Перелистывая его, Мостовой оживился. Ему нравился «Гамбринус», но его в сборнике не было.

— Прекрасный рассказ! — говорил он. — Вы помните: «Человека можно искалечить, но искусство все перетерпит и все победит». Правда, здорово?

Кате тоже нравился «Гамбринус». Совпадение их вкусов обрадовало ее: этот рассказ может любить только добрый и хороший человек.

Они заговорили о других книгах. Им казалось, что они читали их давным-давно.

Он проводил ее до дома. Они шли по затемненному городу. Редкие патрули останавливали их, проверяли документы. Кате были приятны почтительность, с которой патрульные обращались к Мостовому, и его сдержанное достоинство военного человека, уважающего обязанности этих людей.

Они долго сидели на скамеечке за вторым флигелем. Лучи прожекторов бродили по небу. Мостовой вспоминал родных, оставшихся в Ленинграде, в блокаде, и рассказывал о боях, в которых участвовал.

Он опять взял ее руку в свои.

— Через неделю я уеду, и мы с вами, наверное, больше никогда не встретимся.

Она не отняла своей руки. Прощаясь, он поцеловал ее. Это был первый в ее жизни поцелуй, и в ту ночь она долго не могла уснуть.

Утром Катя встала с мыслью о Мостовом. Быстро поела на краю стола, освещенном коптилкой, и убежала в госпиталь. Она знала, что Мостовой придет туда.

Вечером они были в театре, смотрели «Фронт» Корнейчука. В том, что происходило на сцене, Кате чудился кусок жизни человека, который сидел рядом с ней, она чувствовала его напряженное внимание. Равнодушие Мостового к взглядам, которые бросали на него женщины, подкупало. И она с волнением ожидала конца спектакля: они снова будут сидеть в саду на скамейке, и лучи прожекторов будут бродить по небу…

На другой день в госпиталь неожиданно позвонила Соня. Катя услышала в трубке ее дрожащий, взволнованный голос… Несчастье…

— Коля ранен… Он в госпитале…

— Где? В каком госпитале?

В трубке послышалось всхлипывание.

— Не знаю… Пишет. «Скоро выпишусь, приеду, пустяки». Но если его демобилизовали, значит, это серьезно… Я должна ехать к нему.

— Куда же ты поедешь? Где этот госпиталь?

— Не знаю… Есть только полевая почта… Катенька, может быть, ты узнаешь, где это.

— Хорошо, дай мне номер, я постараюсь узнать. И не волнуйся, не паникуй. Раз пишет, значит, жив. Понятно?

— Да, это так, — грустно сказала Соня. — Но что с ним? Может быть, он тяжело ранен…

— И вовсе не тяжело. Если бы он был тяжело ранен, то не писал бы тебе, а сразу бы приехал… Или наоборот: сразу написал бы тебе всю правду… Я эти дела хорошо знаю.

— Ты думаешь — ничего страшного?

— Абсолютно ничего. После госпиталя часто дают временный отпуск.

Соня опять заплакала.

— Мне все равно, какой он вернется. Но мне его жалко: ведь он будет мучиться.

— Случись что-нибудь серьезное, все было бы по-другому. И никогда он не написал бы тебе: «пустяки»… Я постараюсь узнать. Ну, Сонечка, дорогая, поверь мне, все будет хорошо, честное слово…

Она положила трубку.

Бедная Соня! Сколько ей теперь ночей не спать, пока не вернется ее Николай. И Катя со страхом подумала, что и Мостовой через несколько дней отправится на фронт.