Эх, шарабан мой, шарабан…

В это самое мгновение, когда судьбе как будто надоело томить его в туманной горечи безнадежных мыслей, мама вдруг открыла глаза, вернее – глаз. Правое веко почти не поднималось, но левый глаз глядел вроде бы разумно, и казалось, мама наблюдает за сыном: как он, примет ли ее такой или брезгливо отвернется?.. С минуту смотрела на него, затем чуть вытянула подбородок, силясь что-то сказать. Он склонился к ее лицу, взял в свои ладони сухие горячие руки:

– Мама, ты меня слышишь? – спросил нежно. – Ты узнаешь меня?

– Грав… – медленно прошелестела она уголком рта. – Грав…

– Граф? – нервно переспросил он. – Что за граф?

– Гра… ев…

Он наклонился еще ниже, совсем близко к ее неузнаваемому, как-то смещенному на сторону одутловатому бедному лицу:

– Граев? Это фамилия – Граев? Чья?

Она пыталась облизнуть губы разбухшим посинелым языком, проскрипела чужим кожаным голосом:

– Гра… евс… ка…

– Граев-ска? В смысле – Граевская?.. Не знаю. Я не помню, не знаю… Кто это, мама?

– Я, – сказала она.

Он смотрел на мать, еще ничего не понимая, неуверенный, что правильно расслышал нечто, к чему стоит прислушаться, что стоит понять. Но мама неотрывно смотрела разумным левым глазом прямо в лицо сыну, и он неотрывно смотрел в этот глаз, который единственный связывал сейчас его с прежней мамой, растерянным шепотом повторяя: «Граевская?.. Граевская… Граевская?» – ничего не понимая, но всем сердцем веря ей, потому что…

…нечто неуловимо детское-летнее-давнее, что бежало любого слова, но исподволь, оказывается, брезжило в душе, тихо тронуло сердце и взметнулось, и зажило-задрожало… Вдруг словно ослепило его: неприязнь гороховецкой родни – «чернявый, в мать!», и ее (и его) смоляные кудри кольцами, столь отличные от пшеничной масти всей южской двоюродной ребятни… И голос бабы Вали: «Эт что у нас тут за красавчики ходют! Эт что у нас тут за кино-ален-делон!»

– Ты… ты? – пульсирующим шепотом вытолкнул он. – Ты-и-и?!

Она шевельнула нижней губой, прикрыла глаз, мучительно пытаясь выговорить:

– Удо… удо… че…

– Удочерили?!

Он судорожно перевел дыхание, выпустил ее руки, выпрямился на стуле. Воздуху… здесь не хватало воздуху! Духота, как и мертвенный искусственный свет, заливала палату. Хотелось вышибить раму окна, хватануть ртом огромный глоток обжигающего зимнего ветра.

– Мама… – выдохнул он с горечью. – Почему? Почему я должен узнать это сейчас, когда ты… Почему ты оставила это на… – хотел сказать «на смертный час, на последний разговор…» – и запнулся, не сказал, пожалел ее. – Так кто же твои родители? – спросил он. – Кого искать, по каким следам?!. – хрипло закашлялся, ударил кулаком по колену: – Черт, черт, черт!!!

Она закрыла глаза и уже их не открывала. Он сидел, наклонясь над мамой, сторожа следующий миг просветления, время от времени вскакивая и покидая ее на минуту-две, ибо изнутри его распирало отравными потоками…

Так прошло еще часа два… Заглянула Алевтина Борисовна, сказала:

– Ты бы хоть кофе выпил. Поди в мой кабинет… Я скажу Фросе, она сварит. Эта история может долго продлиться.

– А может, и недолго, – отозвался он, не отрывая глаз от мамы. Алевтина Борисовна согласно кивнула.

– Ты же все понимаешь, – мягко проговорила она. – Ты же… без пяти минут медик.

– Я хочу быть рядом с ней, когда… – он прокашлялся, прочищая спазм в горле.

Однако не усидел, не уследил – что-то происходило с ним странное, физически необъяснимое. Он убегал от нее… будто не хотел, чтобы мама подтвердила, чтобы еще раз назвала постороннее имя, превратив его, своего сына, в… чужого самому себе человека. Когда через полчаса в очередной раз он вернулся из туалета, проклиная себя за малодушие, за подлость, за все, что вспомнил, смертные грехи… – мама уже тихо хрипела, угасая, уплывая в неизвестную даль вместе с нерассказанной своей историей…

Он стоял и смотрел, до конца смотрел – в ее внезапно открывшийся и застывший глаз, не в силах отвести взгляда.

Это была не мама. Это настолько ужасающе была не мама, что внутри у него только перекатывался колючий сухой репей. Это не Сонечка Устинова лежала на больничной койке. Это лежала мертвая, высохшая и скособоченная старая женщина, какая-то Софья Граевская, и он еще не совсем понимал, как к ней относиться.

Получалось, что его вечно молодая мама куда-то исчезла, и при наличии некоторого воображения можно было представить, как, кружась и ввинчивая в облака узкие босые пятки, озорно крылышкуя локтями, она уносится в кружевную снежинчатую круговерть, оставляя вместо себя незнакомую старуху, которую ему почему-то надо хоронить и, видимо, оплакать…

Сестра не успевала добраться до завтрашнего утра, так что хоронить договорились на четвертый день. И как только каталку с мамой, отключенной от приборов, повезли по коридору куда-то прочь, он поднял рюкзак, так и валявшийся все эти часы возле ножки кровати, схватил полушубок и сбежал вниз, на ходу продевая руки в рукава. Ему необходимо было добраться сегодня в Южу.