Ехали медведи…

Это немного помогло, по крайней мере, на душе стало как-то легче и не так страшно. Борис пытался сообразить, где он едет и сколько ему осталось, но окон в трамвае не было, а двери не открывались, если к ним не приложить микропропуск для входа или выхода, и ориентация в пространстве представлялась совершенно невозможной. Можно было бы включить навигатор, но Борис побоялся, что он разрядится раньше времени, и решил не рисковать.

Наконец громкоговоритель прошипел: «Следщщщщ… оссс…ка… Пятый… пшшшш… Единения… Для выхххх… жжжите микропропуск к шшшшшсссс… Внимание! С….шшшласно требованию Комитета по контролю за перемещением граждан …. шшшшш нарушение… шшшш…. ссссс… вплоть до ликвидации». Из всего потока звуков Борис понял, что следующая остановка – Пятый квартал Единения, как раз та, которая была ему нужна, но если он нарушит что-то и попытается выйти в неположенном месте, то его арестуют и возможно даже убьют. Он вскочил и на затёкших ногах поковылял к дверям, чуть не забыв свой рюкзак.

Трамвайная остановка находилась примерно в километре от дома, и остаток пути надо было пройти пешком. Навигатор барахлил и никак не хотел выстраивать правильный маршрут, из-за чего Борису пришлось долго плутать по незнакомым улицам. Почти на каждой из них ему встречался мобильный или стационарный саморегистратор, и к каждому надо было приложить микропропуск, и каждый раз его предупреждали об отклонении от маршрута более чем на десять процентов. Воспитание в штабе, а потом и на фронте приучило Бориса к постоянному контролю и беспрекословному выполнению любых приказов, но никогда в жизни это не казалось ему таким сложным и бессмысленным. Одно дело слушать команды живых людей и совсем другое – подчиняться бездушным машинам, ведущим себя как-то уж слишком нагло и агрессивно, как будто они все сговорились против него.

В городе, как и ожидалось, было больше войны, чем на фронте. Сцепившиеся друг с другом дома плакали выцветшей штукатуркой, а на покорёженных разломленным асфальтом дорогах то и дело проглядывали чёрные рты трещин, поймавшие незатейливый городской мусор. Тишина затаившихся улиц врезалась в уши, свербела, выворачивала наизнанку барабанные перепонки сильнее, чем разрывающиеся на войне снаряды. В городе ломалось всё – приборы, люди, явления – всё было неправильным, необъяснимым, чужим. Время впиталось в рыхлые влажные стены, застряло в незакрытых подвалах и узких подворотнях, запуталось в оборванных проводах, свисавших с ржавых столбов, – и остановилось. Было невозможно определить, плутает ли он по этим улицам несколько часов или несколько дней и чем закончатся его блуждания, если закончатся вообще. И только небо, опасливо выглядывающее из-за железных крыш, подозрительно гладкое и не к месту голубое, напоминало, о том, что в мире ещё остались краски, кроме светло- и темно-серой. Город пах гнилым кирпичом и так и не наступившей весной.

С каждым шагом, с каждым неверным поворотом тревога Бориса усиливалась, и его единственным желанием было добраться до дома, лечь спать и проспать до тех пор, пока этот кошмар последних суток не забудется. Он то хаотично оглядывался по сторонам, то тряс свой навигатор, чтобы тот хоть немного пришёл в себя, то останавливался, чтобы прогнать нарастающую панику и отчаяние. Во время одной из таких остановок его взгляд зацепился за что-то, что показалось ему если не знакомым, то не таким чужим, как всё остальное вокруг. Прямо напротив него, через дорогу, виделся небольшой холмик, полностью покрытый сухой прошлогодней травой и пестревший разноцветным мусором. Неужели это оно? Да, сомнений быть не могло. Именно здесь они с кем-то, может быть с дедом, в той, другой, жизни, зимой катались с горки, а летом, кажется, отсюда хорошо было видно облака и пролетающих сквозь них ласточек, и можно было сидеть прямо на земле, вдыхать запах свежей травы, есть чипсы, купленные в киоске неподалеку, читать комиксы или смотреть веселые мультики на старом телефоне с треснутым экраном.

Борис всеми силами пытался отогнать от себя это воспоминание, но оно упорно лезло ему в голову, как танк, сносящий все на своем пути.

Вот они сидят и болтают обо всём на свете, и дед вдруг спрашивает серьёзно, заглядывая ему прямо в глаза:

– Ты вот, Борька, как вырастешь, кем станешь? Решил уже?

– Я, деда, сначала буду учёным, потом рабочим, а как мне надоест, стану художником.

– Художником? – дедушка вскидывает брови в притворном удивлении, – И что же ты будешь рисовать?

– Слона!

– Слона? – опять переспрашивает дед, – С хоботом?