Эхо

Впервые разглядывая те снимки, я немало удивился, поскольку люди, изображенные на них, были знакомы по детскому увлечению индейцами. Это были независимые герои саванн и прерий, верные справедливым законам предков, гордые и бесстрашные. А тут они сидели на траве среди тайги, выпрямив крепкие спины, мягко подложив под себя ноги, обутые в легкую, сшитую из оленьих камусов обувь, с гордо поднятыми головами и с уважением и великим вниманием слушали бородатого русского.

Фотография запечатлела первый советский съезд – суглан, на который сошлись несколько издревле кочующих рядом родов. Среди них был и Ганалчи – старейшина рода Почогиров.

За столом у Ивана Константиновича мы разговорились.

Ганалчи говорил неторопливо, мягко, иногда делая длинные паузы, подбирая нужное русское слово. И когда не находил, вопросительно обводил взглядом всех сидящих за столом. И кто-нибудь обязательно произносил такое слово. Но оно не всегда подходило. И тогда Ганалчи обращался ко мне, стараясь объяснить, что он хотел сказать. Я его понимал, и это ему нравилось. Когда он говорил, все почтительно молчали, стараясь и слова не проронить. Его не перебивали, но и он никогда не перебивал других.

Иван Константинович, как большинство нынешних жителей тайги, был неудержимо словоохотлив, в движениях скор, даже суетлив, а по мере того как выпивал, становился и криклив. Но стоило Ганалчи сказать что-либо, хозяин замолкал. Эту предупредительность окружающих я заметил сразу, и она нравилась мне.

Нравилось мне и то, как вел себя за столом Ганалчи. Ел он немного, не торопясь, пил мелкими аккуратными глотками, отставляя неопорожненный стакан в сторону, во время всей трапезы молчал и к еде относился с уважением. Глядя на него, и остальные старались есть аккуратнее и вдумчивее.

Главный наш разговор начался во время чая, когда Ганалчи, прикрыв ладонью стакан, куда Иван Константинович собирался подлить спирта, что-то сказал по-эвенкийски.

Хозяйки подали чай в эмалированных кружках, и Ганалчи долго обминал свою ладонями, ухватывая ноздрями пахучий парок, потом отпил несколько глотков, сладко щурясь и чему-то улыбаясь.

Как начался разговор о звездном небе, я не заметил. Помню только, Иван Константинович что-то втолковывал окружающим о том, как лень было голову поднять, потому и уехал не туда, куда надо. И вокруг смеялись, а он все повторял, все хлопал себя по бедрам ладонями, мотаясь из стороны в сторону, словно бы ища чего-то и зовя кого-то:

– Хэглен! Хэглен! Хэглен!

И тогда Ганалчи, наклонившись ко мне, объяснил:

– Хэглен – Звезда Севера…

– Полярная, – сказал я.

– Да, да, Полярная…

В тот вечер я узнал, что в громадном Круге Жизни совершает движение все, что есть, что было и что будет. Круг этот вечен и никому не подвластен, и каждый, кто имеет глаза, от таежной липучей мошки до холи – мамонта, видит его. Но не каждый понимает, что есть он, Круг Жизни.

– Ты понимаешь? – спросил я старика, впервые следуя древнему обычаю, где нет в обращении превосходных степеней.

И все за столом вмиг замолчали, а мне стало вовсе не по себе и до стеснительного стыдно.

– Да, – просто ответил Ганалчи.

И в этом ответе тоже не было ничего превосходного, выделяющего его из общего круга. Долго, словно подыскивая нужное слово, щурился и наконец сказал:

– Понимаю…

Так мне стало известно, что в Большом Круге Жизни есть Круг Зверей. В нем, следуя друг за другом, движутся двенадцать животных. И было это не что иное, как двенадцать созвездий Зодиака. Вот это слово, слышанное мною с самого раннего детства, хранило всегда в себе какую-то запредельную тайну, какую-то невообразимую силу и значимость. Круг Зверей. Тогда я еще не задумывался над смыслом слов. Не думал, что многие из тех, ставших обычными и расхожими, пришли к нам в своем первозданном виде из тысячелетий древности, от пращуров. Никто не объяснил мне вовремя значения слова зодиак, и я, прожив на земле немало, немало прочитав мудрых книг, так и считал, что слово это обозначает что-то вроде звездного знака. И вот недавно, листая популярную книжицу, вдруг нахожу, что «зодиак» по-гречески zodiakos – не что иное, как звериный круг. Тысячелетия и тысячелетия назад назвали его так древние греки, определив каждому созвездию образ животного. И Ганалчи называл его так же – Звериный Круг.

Холи остался позади, и мы снова скользили по широкому лону реки, все дальше на север, где едва различимо сначала, а потом все ярче и явственней заиграл нездешний свет помороков – отсветы северного сияния. Еще одно чудо дарила мне удивительная ночь. Но хотелось думать, что дарит это Ганалчи.

А может быть, так оно и было!

На ночлег далеко за полночь встали мы на ягельных местах подле Каменной речки.

В крохотной зимовейке сухая истопля дров у печи, рублеными смолистыми плахами заложен весь передний угол. Но мне совестно брать эти дрова, и я вынул из нарты топор, хлещу им сухостоины в реденькой подтаежке.

Ганалчи распряг оленей, навесил им на шеи чагой – колодки, что болтаются у ног, мешая идти. С такой амуницией олени далеко не уйдут.