Эхо

Ночь по-прежнему звездная и светлая. Высоко стоят помороки, шевелясь по-живому, словно бы кто-то неописуемо громадный пожимает плечами и под легкой, светлой его одеждой ходят могучие лопатки.

Я раскочегарил печку, навалив подле нее в ползимовейки дров, вспотел, но руки просят работы, кровь играет, и дышится, и живется. Два котелка шипят и плюются на малиновой загнетке. Сухое смолье раскаляет печь, делая ее почти прозрачной.

Ганалчи нарубил мяса, и я опустил его в один из котелков. В другом вскипячу чай. Сладко запахли меховые постели, отогреваясь после мороза. И другие запахи возникли, ожило зимовье.

– Снег будет большой, – сказал Ганалчи.

Он любит так вот неожиданно сказать что-то и задуматься надолго, словно бы ожидая вопроса. Но я никогда не спешу с ним, соображая, к чему это сказано. Ночь по-прежнему ясная. Нет и намека на даже крохотное облачко. И Север сияет, и звезды чисты. И бежать нам до оленьих больших стад три перехода. Снег ни к чему.

– Куда больше снегу? – говорю я. – Сойдешь с тропы – и до пояса.

– Будет большой, – подтверждает старик. – Куда большой! Сопсем много. Пора.

И снова замолкает. Думает.

– Почему? – спрашиваю, но он молчит, гладит ладонью высокий лоб, лицо, стриженый затылок.

Как он похож на тех, из детства, мудрых и бесстрашных индейцев! Темное от солнца, ветров и стужи лицо не воинственное, в чем-то даже очень беззащитное и по-детски доверчивое. Мне до отчаянной боли в груди жалко старика, хочется подойти и вот так же, как это делает он сам, погладить по голове, сказать какие-то нежные слова…

Так делал крайне редко, определив в отце своем растерянную незащищенность, приносившую мне и боль и жалость. Я касался его мягких, тогда уже редких волос рукой, потом смущенно хлопал по плечу: «Ничего, еще поживем, батя…» И всегда в глазах отца, голубых от природы, а к старости ставших голубее голубых, возникали вдруг крупные слезинки. И он, смущаясь, что-то ворчал под моей здоровой рукой. Но погладил его, когда не было уже глаз, – прикрыли их холодные выпуклости век.

– Белка запас себе высоко делает. С осени гриб, ягоду высоко сушит. Во куда повесит, – Ганалчи на уровне груди поставил растопыренную ладонь. – Значит, сугроб высоко ляжет. Ходил, глядел – шибко высоко припас… Белка знает. А когда снегу-то пойти? Как раз и пойдет… Пора уже… Слышишь, кричит в тайге? К ветру, значит… А ветер без снегу не будет…

Как я ни прислушивался, ничего в тайге не услышал. Только потрескивали, взвизгивали и кричали дрова в печи.

Но снега были, как и сказал старик.

Долго не мог заснуть тогда. А Ганалчи заснул сразу же, и не слышно стало его, даже дыхания не слышно. Живой ли? Живой. Но спит тихо, тихо…

Я вышел из зимовья. Все еще была ночь. Мороз усилился. Чистота до самых звезд. Кассиопея по-прежнему светится ярко. Затихли, растаяли помороки. Медведица определена до каждой звездочки. Медленно и валко идет себе в вечность.

А я иду по снегам, и от моих мягких шагов (обут в легкие меховые унтайки) рождается эхо в тайге. И дробится и колется. Хрустнула ветка под шагом – вскрикнула на все мироздание, и далее Медведица вздрогнула.

Вот это и есть тишина…

ГЛАВА IV

– Природа не терпит пустоты, – сказал Кеша и выволок из воды здоровенного хариуса.

Мы сидим подле талиц на самой середине речки Вювю. Опускаем лески, их подхватывает быстрое тут течение, несет вдоль ледяной кромки, чуточку потянешь на себя – на крючке рыбина. Второй пилот сидит поодаль от нас над лункой, которую только-только соорудил, но и у него пошла рыбалка.

– Так вот, – продолжает Кеша, – как только пошатнулось у нас оленеводство, поуменили домашние стада, тут же на их место пришли дикие.

– Почему пошатнулось? – спрашиваю.

– Причин много. А главное – специалистов нет, оленеводов. Старики поумирали. Молодые… сам видел… Да ты, кажись, раньше сам со стадами ходил?

Я киваю.

– Ну вот… Причин много. Но природа не терпит пустоты. В наших краях теперь бродят три диких стада. Одно свое – местное. И два мигрируют из тундр… Вот мы на них и выходим.

Когда-то Ганалчи рассказывал мне, что пуще всякого зверя, пуще волков и пуще болезней боялись эвенки-оленеводы, диких оленьих стад. Каждый оленевод хорошо знал пути их миграций, угоняя подальше домашних. Но случалось, что человек что-то недоучитывал или что-то необъяснимое происходило в природе. И тогда стада эти встречались.

Дикие шли сплошным валом, подчиняясь инстинкту рода и мудрым вожакам. Они, как вода, захватывали домашнее стадо, забирали его, уводя с собою. Шли мимо жилищ оленеводов, обтекая их, не обращая внимания, ни на людей, ни на собак. Как рок, проходило стадо, оставляя эвенка нищим. Ни один олень уже не возвращался.

Дикие те стада трудно себе представить, так они были многочисленны.

Кеша каждую осень вылетает навстречу тем, которые все еще с великим упорством идут и идут на юг.

Нынче за неполную неделю только втроем они отстреляли двести сорок штук.