Эхо между нами

– Твой папа скоро приедет.

– Нет, это не так.

Но тут моя дверь открывается, и я не могу удержаться от смеха. Папа смотрит на меня, потом на Сойера и хмурится. Он уходит, но не закрывает за собой дверь.

– У моего отца здесь есть камера, не так ли? – спрашиваю я.

– Да, – тело Сойера сотрясается от смеха, – на случай, если он понадобится, когда будет внизу.

Первое, что я сделаю, когда не буду так чертовски уставать, это воткну топор в охранную систему на кухне.

* * *

Папа болтает без умолку, а это значит, что он нервничает. Он ходит по первому этажу нашей квартиры, собирая вещи в спортивную сумку. Собирает все, что, по его мнению, нам может понадобиться для моего первого курса химиотерапии.

Я сажусь на подоконник, подтянув колени к груди и слушаю, как легкий дождь барабанит в окна. Этот дом кажется мне странным. Это мой дом, но в то же ремя и нет, и я немного опустошена. Мамы здесь нет. Я скучаю по ней. Отчаянно.

Мой мобильник звонит, и я смотрю на него, чтобы прочитать сообщение от Сойера: «Куда ты хочешь пойти в первую очередь, когда закончишь свои процедуры?»

Я хмурюсь, чувствуя, что должна знать ответ. И хмурюсь еще сильнее, когда понимаю, что у меня нет никакого ответа. Я никогда по-настоящему не думала о жизни после окончания школы. Это всегда была жизнь здесь и сейчас.

Я: «На пляж?»

СОЙЕР: «А почему вопросительный знак?»

Я: Потому что все кажется мне знаком вопроса».

Папа бежит вверх по лестнице и, к счастью, замолкает, по крайней мере, на два удара сердца. Мой сотовый снова звонит. Я ожидаю увидеть ответ от Сойера, но удивленно наклоняю голову.

ГЛОРИ: «Я здесь, если тебе понадоблюсь».

Я пристально смотрю на ее слова, а затем прокручиваю контакты в своем телефоне. Один гудок, и она отвечает:

– Привет, Ви.

– Хей.

– Как поживаешь?

Я могла бы солгать, но не хочу этого делать.

– Мне страшно.

– Можно понять.

– Ты видела мое будущее?

Я буду жить дальше?

– А ты хочешь узнать будущее?

Я надуваю губы.

– Если хорошее, то да.

– Твое будущее зависит от твоих решений, и ты это знаешь. Ничто не определено.

Хотя я и знаю это, но звоню не поэтому.

– А моя мама когда-нибудь была здесь? – Я стараюсь не думать о том, что моя ложь о маме в течение нескольких месяцев была главной темой разговоров людей в моей жизни.

На другом конце провода воцаряется молчание.

– А сейчас она там?

– Нет. Я не видела ее с той ночи, когда папа отвез меня в больницу. Но значит ли это, что она была ненастоящей? Я имею в виду, что потратила месяцы на исследования и поиск призраков, я видела и испытывала вещи, которые доказывают, что есть что-то еще, что-то за пределами реальности.

– Есть кое-что еще. Там есть что-то запредельное.

– Но была ли она настоящей?

Глори тяжело вздыхает в трубку.

– Твой отец хотел бы, чтобы я сказала тебе «нет». На самом деле он прямо так и сказал мне: «Скажи ей «нет». Она никогда не появлялась передо мной, Ви. Никогда не разговаривала, но это не значит, что она была ненастоящей. Что касается меня, то я благодарна за все, что случилось той ночью. Тот разговор, который ты вела с мамой, когда звала отца, спас тебе жизнь.

Да, она права. Так оно и было. В моем мозгу происходили разные вещи. То, что врачи, к счастью, смогли остановить. Иначе папа нашел бы меня утром мертвой.

Я закачиваю разговор с Глори и встаю с подоконника.

Медленно прикасаюсь к разным предметам мебели в моем доме, моем месте. Диван, на котором мы с мамой сворачивались калачиком после ее процедур. Стол, за которым мы с папой много раз обедали вместе. Стол, за которым я часами корпела над папиными финансами для его бизнеса, а потом мой взгляд падает на пианино. То самое, на котором моя мама играла, когда была ребенком. То самое, на котором она научила меня играть еще до того, как я выучила буквы. То самое, на котором я часами играла для нее, когда она болела, и она говорила, что это единственное, что приносит ей радость.

Потом она умерла, и я забросила музыку. Возможно, Глори была права. Может быть, именно в этот момент я тоже решила умереть.

Пыль покрывает стареющее пианино, и я провожу рукой по дереву. Частицы парят в воздухе и опадают на пол. Я отодвигаю деревянную крышку, и мое сердце колотится при виде белых и смоляных клавиш. Прошло так много лет, что нет никаких сомнений, что пианино расстроено, но меня тянет услышать аккорд.

Сначала я пробую «до», затем мои пальцы вытягиваются в поисках следующего аккорда. Пианино расстроено, но звук приятный. Я закрываю глаза, когда музыка вибрирует на моей коже и в моей крови.

Скамейка для пианино царапает пол, когда я вытаскиваю ее и сажусь. Моя левая рука касается клавиш, нажимает вниз, и я выдыхаю, поскольку автоматическое движение моих рук заставляет меня чувствовать себя как дома, так же, как запах вафель по субботам.

Я заржавела, пианино сильно расстроено, но музыка чувствуется… хорошо…