Эхо Непрядвы

Горечь и тяжесть нес Олекса в душе сквозь молчаливые толпы народа. Эх, люди! Наивные вы, святые или глупые? Ищете путей полегче, покороче, а жизнь — не степной шлях и не лесная просека. Как часто в ней легкий путь — это путь под уклон, в самую пропасть. Разведчик Олекса знает. Но докажи ты честному Адаму-суконнику или Устину-гончару, что для иного перевертыша дать ложную клятву на кресте — все равно что почесаться! Сколько уж раз обжигались на ордынском коварстве, а вот какой-нибудь Васька Кирдяпа поцелует крест, уверяя, будто хан удовольствуется лишь созерцанием московских храмов, и уж готовы ворота — настежь. Тяжко и страшно в долгой осаде, но только тяжкий путь ведет к спасению на войне, и от врага нет иной защиты, кроме меча.

В толпе мелькнуло совиное лицо сына боярского Жирошки, усмешечка играет в нагловатых глазах. Вырядился в бархат, будто на праздник. Все уже знает, ночной филин. На стене его Олекса ни разу не видел, а теперь выполз из какой-то потайной щели. Жаль, не попался он под руку в ту пьяную ночь…

Долго гудел, медленно расходился народ с площади. Решение думцев утвердили, хотя мало надеялись на ханскую милость, ибо «милость» и «Орда» — слова несовместимые. Больше рассчитывали на имя Остея, хитрость Морозова, влияние святых отцов, а главное — на московское серебро и рухлядь. Боярин Морозов сказал, и архимандриты подтвердили, что добра и денег достанет выкупить каждого отдельной головой. Разумеется, москвитяне за щедрость бояр и церкви в долгу не останутся.

Плакали о погибшем князе Донском и его воинах. Нижегородских гостей выпроводили тем же путем, по лестницам, сказав им: завтра утром Остей с лучшими людьми придет в ханскую ставку.

Орда затихла, запала, как зверь, лишь тысячи костров пылали на московском левобережье и облако дыма застило москвитянам вечернее солнце.

На Свибловом дворе Олексу перенял незнакомый монашек:

— Боярин-батюшка, по твою душу я! Томила Григорич у нас в Чудовом отходит, зовет проститься.

— Томила? Меня? — Олекса удивился.

— Тебя, батюшка, тебя и Адама-суконника. Уж не откажи в просьбишке отходящему — он господу нынче предстанет.

— Пойдем, святой отец.

— Служка я, — словно бы винясь, пробормотал монашек.

— Все одно, раз уж надел подрясник. В мир-то не тянет?

— Сухорук я. — Монашек высунул из рукава узкую ладонь, похожую на птичью лапку. — В миру мне побираться. Других болящих целю, себя же — никак. На Куликовом поле был я, — сказал с гордостью, — и ныне при ранетых.

— Неужто на Куликовом? — не поверил Олекса.

— Девица одна подтвердит. Тоже с нами ходила, уязвленных спасала. И ныне пособляет нам. Пригожая такая.

— Э, брат, — засмеялся Олекса, — да ты уж не из-за той ли девицы сохнешь?

— Што ты, батюшка! — Монашек испугался. — Как можно? И не девица она нынче: за воином княжеским, дите у нее.

Адам поджидал на монастырском дворе, среди пустых шатров — пока раненым хватало места под кровлями. Вслед за монашком прошли в просторную келью с узким оконцем, стали в ногах умирающего, накрытого холщовым одеялом до подбородка. Глаза его были сомкнуты, остро торчала вверх борода, серели длинные волосы на подушке, покрытой беленой холстиной. Монашек стал в изголовье.

— Я звал Олексу и Адама, — вдруг хрипло сказал боярин.

— Здеся они, батюшка.

— Зови. А сам ступай, ступай. — Раненый говорил, часто, мелко дыша.

Адам и Олекса придвинулись к изголовью, боярин приоткрыл глаза, горячечная дымка в них медленно стыла.

— Пришли… Пришли-таки, неслухи. — По бледному, с синевой лицу умирающего скользнула улыбка. — Чего решили там? Ну?

Переглянулись, Адам сказал:

— Завтра пойдем с князем к хану.

— Так я и знал! — Борода Томилы задрожала, казалось, он хотел встать. Адам сделал невольное движение:

— Лежи, Томила Григорич, лежи.

— Плакал колокол-то, плакал — к беде это. — Глаза боярина совсем прояснились, в них жила, острилась какая-то мысль. — Ты-то чего молчишь, Олекса?

— Прости меня, Томила Григорич. Я тогда на вече…

— Эко, вспомнил! — Томила сморщился. — Брось, брось, Олекса, нашел о чем! Поделом мне, старому дураку. Не знаем свово народа, забыли мы его и бога забыли — бог-то он в народе живет. — Томила перевел дух, заговорил медленней, тише: — Не верил я в ополчение, а черным людям хотел добра. Морозов — он пес блудный, город бросил, и я подумал: вы тож корысть свою блюдете. Пошуметь, покрасоваться, людей сбить с толку, штоб после в боярских и купецких клетях да в ризницах пошарить и скрыться, — то не хитро. Вы же с народом шли, вы знали, на что черный люд способен. Не был я на Куликовом поле, думал: про большой полк — хвастовство мужицкое. За то и взыскал господь. Да сподобил пред смертью силу народную видеть и приобщиться к ней. Зачем же вы теперь идете к хану, ворота ему отворяете?

— Я не иду, Томила Григорич.

— Никому ходить не надо. Нельзя выпрашивать мир у врага — он лишь наглеет. Стойте на стенах, как стояли. Стойте — придет Донской.

Адам и Олекса молчали, не глядя друг на друга. Когда к умирающему вернулись силы, он произнес:

— Наклонитесь ко мне, ближе…

Обнаженные головы Олексы и Адама соприкоснулись.