Эхо Непрядвы

— Крысы. — Голос воина незнакомо прозвучал в подземелье. Олекса, пригнувшись, вступил под низкий свод, разгоняя тьму огнем факела, пошел вдоль ручья. Через две сотни шагов потолок приподнялся, сырой воздух посвежел, и вдруг путь преградило озерцо во всю ширину хода, запертого глухой стеной. До расчетам Олексы, над головой была кремлевская стена, в нескольких шагах от нее — крутой берег Москвы-реки.

— Подержите факел. — Олекса вошел в воду, залив сапоги, стал разбирать камни; шум воды усилился, озерцо быстро убывало, и наконец обнажилось кирпичное дно. В самом углу, под стеной, — квадратная металлическая дверца с кольцом. Воины с удивлением наблюдали, как начальник поднял дверцу и, освещая темный лаз, заглянул внутрь. Потом приказал ждать его и исчез в узком колодце. Явился он не скоро, с догорающим факелом.

— Чего тамо, Олекса Дмитрич?

— Тамо-то? Кащей на цепях прикован.

— Да ну! — У молодых кметов расширились глаза.

— Я думал сокровища найти, а нашел кости.

Снова плотно затворили дверцу, сложили камни на место, и вода быстро скрыла потайной ход. Олекса велел спутникам хранить секрет ручья: подземелье устроено самим государем.

В гриднице княжеского терема, где временно жил Олекса (Арину взяли к себе девицы), горела свеча. На лавочке под образом Спаса ждала Анюта. При появлении Олексы она осталась сидеть, лишь выпустила из рук свою длинную косу.

— Вот пришла. Да свечку зажгла…

— Завтра, Анютушка, ты мне понадобишься со всеми твоими подругами на Свибловом дворе.

— Там, где Арина будет?

— И Арина. Многих детишек хочу поручить вам. Согласны?..

Он удержал ее, сел напротив. Заговорил не сразу, сам теряясь, трудно подыскивая слова:

— Вишь, Анюта, в какое время лихое встретились мы. Не ведаю, к месту ли мой разговор? Ты не рассердишься? — Она промолчала, а щеки залил маковый цвет, насторожилась, как тетива. — Ни матушки у меня, ни батюшки, крестный мой, Тимофей Васильич, далеко. Да и твои ведь не близко. Приходится мне самому тебя сватать…

— Ой! Олекса Дмитрич! — Анюта заслонилась широким рукавом. — Что ты говоришь! И я-то чего отвечу без княгини?

— Где она теперь, княгиня? Да ладно — подожду до Олены Ольгердовны, а все ж не пойду к ней, тебя не услышав.

Девушка совсем раскраснелась, отвечала уклончиво:

— Честь немалая пойти за тебя, Олекса Дмитрич, да не все в моей воле. И кончится ли добром наше сидение? Вон какие страшные вести принесли нижегородские княжичи.

— Не верь им, Анюта, как я не поверил. Поп — тот и сам не знает, кого хоронил. Да хоронил ли?

— Дай бог, чтоб слова твои сбылись. Переждем безвременье, тогда и скажу. — Она встала.

— Только знай, Анюта: што приключилось в полону с тобой — то не твоя вина, а наша. Ты не бойся: во всю жизнь не попрекну, словом о том не напомню.

У нее вдруг по щекам хлынули слезы, Олекса растерялся:

— Што ты, Анютушка? Прости, ради бога, не хотел я тебя обижать — само сорвалось. Прости.

— Ты не винись, Олексаша. — Она улыбнулась сквозь слезы. — Не ждала этих слов, а без них не пошла бы.

Осажденный Кремль, бессчетные полчища врагов под стеной, грозный завтрашний день — все как бы ушло. Осталась Анюта, его Анюта, ради которой он проломил бы даже тысячные ряды скованных из железа великанов. Держа руки девушки в своих, он смотрел ей в глаза и спрашивал:

— Хочешь, сегодня повенчаемся? Сейчас?

Она растерянно улыбалась:

— Там же теперь весь город. Молятся… Стыдно будет…

Олекса обнял ее, она счастливо прошептала:

— Ох, до чего ж ты сильный! Больно же мне от железа…

В полночь, целуя ее, он шепотом спросил:

— Арина тебя не хватится?

— Не хватится. И не осудит. Она сама свое счастье добывала. Да и что мне чужой суд, когда ты со мной? Вот про полон говорил, а я в ту пору и не понимала, для чего мной торговали. Совсем же глупая была. Думала, выходят за мужиков, чтобы варить им да в поле жать колосья. Но кабы снасильничали… Не довелось бы нам свидеться, Олексаша. Убила бы, ей-богу убила бы — хоть спящего. А потом — себя.

— Забудем про то, Анюта.

— Нет, Олексаша, такого до конца дней не забудешь. И не надо забывать. Может, у меня тоже дочь родится. — Помолчав, неожиданно спросила: — Ты силой брал когда-нибудь женщину?

— Бог с тобой, Анюта!

— Ты ж воин, в походы ходил…

— В нашем войске за насилие над женщиной, как и за убийство ребенка, — вешают. Да и неуж я поганец какой?

— Ну и ладно. Все другое, коли было, прощаю, не спрашивая.

Среди ночи Олекса встал, вышел из терема. Над стеной дрожало зарево ордынских костров. В храмах по-прежнему пели, со двора попахивало дымком. У огня негромко разговаривали караульные. Возвращаясь, Олекса прихватил из большой залы горящую свечу. Анюта сидела на лавке, свесив босые ноги на лохматый цветной половик, стыдливо отвела глаза. Олекса зажег все свечи, какие были в гриднице, отпер деревянный сундук, достал кованый шлем, серебристую кольчугу, тряхнул, и она бисерно зазвенела, переливаясь в свете свечей.

— Нравится?

Она посмотрела с недоумением, улыбнулась, пожала плечами.