Эхо тайги

В таежном краю можно убить человека. Если по пьянке, так скажут; «Дураку надо было не медовуху пить, а настой на коровьем дерьме». Если убьют по злобе, так мужики убийцу осудят: «Вот, окаянный, дай, боже, не встретиться с ним». Тем дело и кончится.

За кражу в Рогачево учат иначе. Украла баба мочку кудели, веретено — это бабье дело. Генералов судят лишь генералы, и баб по бабьим делам судят и учат лишь бабы. А бабий суд краток. Завизжат, заругаются так, что мужики восхищенно закрякают, вцепятся воровке в волосы и рвут, царапают что попало, чтоб всю свою жизнь помнила этот день. Если ж украдено покупное, так вора учат уже мужики, Они не глумятся, как бабы, и не визжат, а берут из забора жердины, цепи из-под навеса или песты от крупорушных ступ и учат ими сплеча.

Дрожь сотрясала Ксюшу от страха перед расправой, и все же крепла решимость украсть шаль, топор, соль — а там будь, что будет.

— Не-е, не тащи меня в амбарушку, все одно не пойду, — повторяла Арина, для верности уцепившись за перила крылечка. — Повенчайся, тогда сама побегу куда хошь, — и ушла в избу. А солдат заворчал!

— Ох, хитрющая баба. Растравила, скажи, аж в глазах зелено — и домой. Я ж ей ясно все объяснил…

Пропели первые петухи, и с гор потянуло душистой прохладой высокогорных лугов, потом холодом. А в Арининой избе все еще пели. Тревога становилась острей, переходила в глухую неприязнь против крестной. «В селе битые стонут, мертвый Кирюха лежит, а ей ровно троица. Тьфу!»

— Ой, не лезь, — донесся до Ксюши Аринин визг, — ха-ха-ха, не лезь, говорю. Я шшикотки до смерти боюсь. — И сразу перестук каблуков.

Ох, я на горку шла,
Ох, тяжело несла,
Ох, приморилась, приморилась,
Пригорюнилась,

«Вроде не в лад запели? Вроде сон их морит? Скорей бы».

В избе еще погалдели, погалдели и угомонились. Ксюша немного выждала и осторожно потянула за скобу. Дверь подалась, но где в потемках искать Арину? Может, спит на печи, а может быть, на постели. Одна ли?…

Эх, была не была, другого пути, видно, нет. Ксюша решительно дернула дверь и прямо с порога сказала громко:

— Арина! Офицер, что у Кузьмы Иваныча квартирует, живо звал, — сбежала с крыльца и спряталась за стайкой. В дверях показалась Арина. Подбежала к Ксюше.

— Сдурела. Тебя везде ищут солдаты. Полсела мужиков в тайгу угнали тебя искать, а ты сама в петлю лезешь. За твою-то голову офицер четвертную сулил…

— Крестна, — перебила Ксюша, — мне хлеба надо. Масла малость сбивного, раны помазать. Картошки. Огниво с кремнем. Нож еще надо. Шаль теплую.

— Для коммунаровской комиссарши?

— Молчи.

— Ксюшенька, идем в амбарушку. Все дам, только торопись, родненькая. Сколь я тут без тебя передумала. Над коммунией вашей, сама знаешь, смеялась, а как сегодняшнее пришло: людей пороть… дитя саблей…

— Какое дитя?

— Егорову Оленьку. Боже мой, саблей — и надвое, А Вера-то ваша не крикнула. Кровь хлещет со спины, а она молчит и молчит. Видать, правда на ее стороне.

— А сама с солдатами бражничаешь.

— Одинокая бабья судьбинушка, Ксюша, пойми ты… — оправдывалась Арина, собирая в потемках что-то в мешок, Ты давно тут меня поджидашь?

— Солнце садилось.

— Неужто!

Быстро уложив продукты и вещи в два мешка, Арина взвалила один на плечи.

— Я тебе помогу.

Перелезая через забор, Ксюша тихо присвистнула.

— Крестна, вертайся в избу, мне винтовка нужна. Возьми у солдат да патронов поболе.

— Ты, касатушка, вовсе сдурела. Мне в таком разе завтра солнца не видать.

— Запорют, — согласилась Ксюша, слезая с забора назад в огород. — Однако и без винтовки в тайгу уйти не могу… вдруг, не дай бог, солдаты на нас наткнутся.

— Ой, лишеньки, неужто в людей стрелять станешь?

Ксюша ответила глухо:

— Надо винтовку… Ты, крестна, штоб тебя утром не запороли, со мной уйдешь.

— От избы? От хозяйства? Да ты вовсе шальная стала. Я вам потом муки дам, яичек. Все, все отдам, только не зори ты меня. Я тутось живя, вам, чаю, боле полезна буду, чем в тайге. Таежница из меня, как из веретена топорище. Да стой ты, дикая душа, стой, говорю.

Как топор занесли над Ариной. Уцепилась за Ксюшу, стараясь ее удержать. Знала характер крестной дочери — хоть кол ей теши на темени, все одно по-своему сделает.

— Ксюшенька, солнышко. И не надо вовсе ружья брать; у этих солдат. У Устина в амбаре ваши сидят. Коммунары. Их солдат сторожит. У солдата — ружье.

— Так што же ты молчала? Идем на Устинов двор.

Не по себе Арине. Даже в темную ночь видно, как она никнет, и все же отпустить ее сейчас невозможно. Другого помощника нет.

— Взваливай мешок на плечи и лезем через забор. Мужика бы нам на подмогу…

— Правильно, Ксюша, — как за соломинку ухватилась Арина, — без мужика кого делать станешь? Я чуть на ногах от страха стою.

— Есть мужик Тришка! Мимо пойдем, ты постучишь и вызовешь его.

— Я? Баба безмужняя да ночью парня пойду вызывать? Ой, стыдобушка! Лучше пускай заголят при народе и порют. Никуда я, Ксюшенька, не пойду, хоть жилы тяни, хоть убей.

— Жилы тянуть не стану, а откажусь от тебя… Всенародно… В моленной…

— Боже! Убила!