Эхо тайги

Родители, чаще отцы, проклинали детей. Порывали с ними всякие узы родства — такое бывало. Сын к табашному пристрастился. Будь проклят. Дочь в подоле подзаборника принесла — будь проклята. Но чтоб дети прокляли мать, пусть даже крестную, такого еще не бывало.

— Не посмеешь…

— Посмею… Ты меня знаешь. Идем, крестна!

— Ой, зарезала без ножа… Ой, душу мне выжгла… Ой…

Женщины шли без тропы, вдоль заборов, обжигая босые ноги крапивой. Ксюша первая, за ней тащилась Арина и скулила, как голодный кутенок:

— Ружье у солдат отнять… Варнак, а не девка, спаси меня господи… И кто меня наказал такой дочерью… К Тришке удумала меня посылать… Отродясь свет такого не слыхивал.

— Стой, крестна. Скидай мешок на земь и жди меня тут. Сама пойду к Тришке!

— Да што ты, очнись. Я, баба, соромлюсь его вызывать, а ты еще в девках считашься. Вовсе рехнулась никак. Стыд бабий, честь-то блюди.

— А Вере не стыдно, не больно было? А Аграфене с Егором не стыдно? Не учи меня, хватит. У меня один стыд остался — я на свободе хожу, а товарищи в амбаре сидят. Жди меня здесь и молчи, штоб никто тебя не услышал, а то все попортишь и завтрашняя расправа на твою душу ляжет.

— Свят… свят…

— Молчи. Если хочешь молитву творить, так твори про себя.

Ксюша перелезла через заплот Тришкиного огорода и растаяла в темноте.

— Свят, свят, — шептала, крестясь, Арина, — не девка, не баба — мужик. Через колено ломат. Баба благолепна, стыдлива… а это медведь. Ей-пра. Другая обсудит, порядит десяток раз, а эта, как свекор, сказала и обрезала. А бывало, прибежит, хоть шустра, но скромна. Водицы не выпьет без спроса. Крестной приказывать! Уйду вот, и вся недолга, — негодовала Арина, но знала, что не поднимется, не уйдет. Что Ксюшин нрав стал другой, и больше Арина никогда не посмеет ослушаться своей крестной дочери.

5

«В такой темноте нос, к носу столкнешься, и то не увидишь. А Вавила, может, не дорогой, а тропой пойдет прямо в село. Прямо в лапы к этим»… — Лушка не знала, как назвать тех, кто поджег коммуну и угнал товарищей на село.

Утром Лушке, прямо сказать, повезло. Когда солдаты Горева нагрянули на усадьбу коммуны, Лушка схватила Аннушку, прижала ее к груди, словно оцепенела. Только вчера они с Верой строили планы: где будут дома коммунаров, где клуб, мечтали о том, как преобразится эта поляна, пока пустая, через пять-десять лет. И вдруг — как дурной сон — солдаты с винтовками. Когда сгоняли коммунаров в угол двора, Лушка, безропотно шла в толпе товарищей, и тут увидела Сысоя. Он поджигал головешкой шалаш. Огонек блеснул и побежал по сухой хвое.

— Аннушку подержи, — крикнула Лушка. Положила дочь на руки Аграфене и, расталкивая товарищей, бросилась вперед. Она видела только Сысоя и огонь, разлившийся по шалашу. Сысой — лютый враг — поджигает коммуну, ее мечту, мечту Вавилы. А за Вавилову мечту она не пожалеет собственной жизни.

Солдат, видя, как Лушка с искаженным лицом выбирается из толпы, попытался остановить ее.

— Стой! Стой, окаянная!

Но Лушка продолжала рваться к охваченному пламенем шалашу. Солдат наотмашь ударил ее прикладом в грудь, рухнула Лушка и упала на руки товарищей.

— Кто такая?

У Лушки горло перехватило от боли, а Аграфена быстро ответила:

— Дурочка тут к нам пристала, припадошна. Второй день с нами живет, и второй день покоя нет: скажи ты, квохчет и квохчет. А то шлепнется на пол и пена бежит изо рта.

— Так не ваша она?

— А на што нам припадошны?

Лушка примолкла, поражаясь находчивости Аграфены. А та, прикрывай собой Лушку от глаз Сысоя, продолжала говорить солдату.

— С этой бабой-кудахтой намаялись мы. Как станет кликать, так хоть матушку-репку пой. Турни ты ее, служивый. Гляди, она уже зенки закатывает.

И служивый турнул. Лушка заколебалась, потянулась за Аннушкой, но Вера шепнула:

— Беги. Вавилу найди! Вавилу! Расскажи ему все, — И что было силы толкнула в плечо.

Лушка кинулась за березки, подальше от Сысоевых глаз…

«…По какой дороге Вавила будет возвращаться из волости? — думала Лушка. — В Рогачево пойдет, а может, прямо в коммуну, на Солнечную гриву?»

Прибежала к развилке дорог, запыхалась, и новая мысль: «А вдруг Вавила идет в село, не ведая про бандитов? А может, услышал про нашу беду и пробирается стороной? Где ж его караулить?»

Много тропок в степи. Выбрала Лушка ту, что по гриве идет и вздохнула облегченно: «Отсюда далеко видать. Запримечу. А если он логом пойдет?… Солнце к обеду, Надо в логу его караулить. Там тропа возле кустов идет», — и Лушка побежала в лог. От жары и быстрого бега кофта промокла от пота. Прибежала к ручью, и новая тревога: «Зачем Вавиле логом идти? По гриве далеко видно. Конечно, он гривой пошел. Эх, дура я дура!» — и не напившись, не передохнув, помчалась вновь на гриву.

Так было днем. Когда закатилось солнце и фиолетовые потемки окутали тропки, Лушка выбилась из последних сил. Взглянула на блин луны, что беспомощно валился за гору, и тоска обуяла: «Живы ли коммунары?… Где Аннушка?… И Вавилу не перехватила. Теперь он поди в селе, попал в солдатские руки. Что делать?…»