Эхо тайги

Иван Наумыч свое: не упустить бы, А тут Миша ка-ак взревет благим матом. Скажи ты, ни дать, ни взять, наш брат, мужик, на бабу орет: не хватило, тащи еще полуштоф! Слышим: х-хрясь, хрясь. «Господи, — закрестился Иван Наумыч. — Он же ульи зачал ломать. Во-во, за новый принялся. Да сколь же ему, окаянному, надо? — и сует мне четвертую бутыль. — На, Егорша, добавь ему малость».

А куды добавлять? Видать, по всему, медведь буйный попался. Ходит по пасеке, ломат, што подвернется под лапы, я ревет на разные голоса.

Под утро убрался восвояси. Вышли мы из избы — ни ульев, ни стайки. Одна щепа да коровья туша… Как, скажи, мамай по пасеке прошел.

— А дальше?

— Да кого дальше, ежели все досказал. А вот и сосна обгорелая, там лабаз.

— Голова ты, Егорша! За байкой-то и в кишках помене урчит, — похвалил Федор.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

— Горько!.. Горько!..

Ванюшка сидел в переднем углу под иконами. Волосы расчесаны на прямой пробор и до блеска намазаны маслом. Алая шелковая рубаха закатом пылала из-под бортов синей суконной поддевки.

Невеста пухленькая, в голубом сарафане. Кокошник на голове. Коса в кулак толщиной соломенным жгутом лежала на груди. Дуняшке семнадцатый годик, она впервые в жизни на свадьбе. Случалось, женились парни, выдавали замуж соседних девок, а Дуняшка была мала, ее не звали подружкой на свадьбу, и она с девчатами-одногодками встречала и провожала свадебный поезд на улице, а после, прижавшись к окну, часами смотрела на жениха и невесту.

Деревенской девке тайны супружеской жизни не тайны. Они с малых лет ведали, для чего бык пускается в стадо коров, а жеребец в табун кобылиц. Случалось, принимали ягнят. Но знание не уменьшало трепета, страха, и желания запретного.

Не пришлось Дуняше побывать на чужой свадьбе. Сразу довелось сидеть на своей. Ванюшку она до свадьбы видела несколько раз, когда он хмельной ходил с парнями по улице и пел под гармошку. Через час или два захмелеют гости, молодых уведут в отдельный покой и этот почти незнакомый парень должен стать ее мужем.

Не разобраться Дуняшке в своих чувствах. И страх-то берет, и жгучее любопытство.

— Горько! Горько!

Ванюшка привстал, обнял невесту, поцеловал ее в пухлые губы и потянулся к стакану с самогоном.

— Э, друг, нельзя, — отнял стакан посаженный отец — писарь из отряда Горева. — Чтоб дурак не родился. Как пьяным зачнешь дите, так непременно того, — крутнул палец возле виска.

— Так это век и не пить?

— После можно.

— А посля дураки не родятся?

— Ха-ха, — писарь погрозил Ванюшке пальцем. — В сказке сказано так: старший умный был детина, средний был и так и сяк, младший вовсе был дурак. А старший — он дому хозяин. Он должен быть умным.

— Горько! Горько!

Невеста не прятала стыдливо лицо, не прикрывала его руками и навстречу жениху не рвалась, а сидела покорная, ждущая. Неподвижные губы ее вызывали у Ванюшки досаду: «Как к покойнице приложился». Росла досада. Не против невесты, нет, а против себя. Что-то он сделал не так перед свадьбой. В чем-то сплошал. И встала перед глазами Ксюша. Да ярко, словно живая.

Ванюшка удивленно тряхнул головой. «С чего бы? Вроде бы вовсе забылась?» И было приятно, что виделась сейчас именно Ксюша, вроде пришла поздравить его. Пусть подосадует: женится Ванюшка!

Заметив, что крестный отец отвернулся, Ванюшка быстро опрокинул в рот стакан первача и запил его медовухой.

Яким в белой шелковой рубахе сидел рядом с Ванюшкой. Бледное, без кровинки лицо, обрамляли пряди длинных завитых волос.

— Дружка-то городской? — интересовались гости. — Торгует чем?

— Вроде бы нет.

— Поди, из полиции?

— Нонче полиции нет.

— Как нет? Чехи сызнова полицейских позвали.

— Да вроде бы не из полиции. Помнишь, поди, он у нас тут на митинге орателем был.

— Так неужто Ваньша посадил орателя дружкой? Срам-то какой.

— А какой дурак об эту пору свадьбу играет? Хлеба поспевают. Эх, кум, жисть-незадача, хлопнем по маленькой.

— Наливай.

Гармонист растянул меха и дразнящие звуки «Подгорной» разнеслись по избе. А следом посыпалась дробь каблуков.

— Эх-эх-ма…

— Ах, Н-николай, давай покурим… Н-николай, давай покурим, — рассыпалась в новых переборах гармошка.

Не только в избе, и во дворе поставлены столы. И там пили и плясали.

— Вашескородь, — шептал Гореву подбежавший унтер, — караулы проверены. Все на местах.

— Смотри у меня, чтоб у солдат ни в одном глазу. И глядеть ночью в оба. Бандиты пронюхают про свадьбу и как бы того… — Горев налил в стакан самогонки, выпил. Унтер крякнул. И еще крякнул, когда подполковник отправил в рот соленый рыжик.

— Можешь идти, — разрешил Горев, — но смотри у меня…

А смотреть было нечего. Эту ночь партизаны проводили в Ральджерасе. И Ксюша ничего не знала про Ванюшкину свадьбу. Она шла зверовой тропой в Рогачево и Притаежное на разведку.

Горев тянул из кружки душистую медовуху, оглядывал застолье и ухмылялся. Захмелевшие гости славили жениха и невесту, славили бога за премудрость его, соединившую новобрачных. А соединил-то их не бог, а он, подполковник Горев.