Эхо тайги

Лучшие стряпухи из невестиной родни напекли аршинные стопы блинов. Но надо показать хозяйскую сноровку и молодой. Дуняша под пристальными взглядами жениховой родни состряпала несколько блинов — ох, не дай бог, чтобы первый блин вышел комом. И, завершив ими три стопы уже напеченных, взяла одну из них и пошла к столу, низко кланяясь не проспавшимся гостям. А женихова родня обносила застолье медовухой и самогоном.

Хорошо шла медовуха с похмелья. Мотали мужики головами, вытряхивая остатки дурноты, закусывали блинами, и окостеневшие языки снова приобретали гибкость.

— Как, молодайка, ночка пондравилась? А?

— Ха-ха-ха…

— Ишь, губы распухли…

— Это только спервоначалу, а посля…

— Ха-ха-ха.

Молодайка помалкивала, разве переговоришь подвыпивших мужиков! Подошла к верхнему краю стола под божничкой и, опустившись на колени, поднесла блины повелителю-мужу.

— Молодец, баба, знает порядок. Да только сору много в избе.

Сваха с улыбкой сунула ей веник в руки.

— Мети.

Оглянулась Дуняша и запестрело в глазах. На полу — головные платки, куски домотканой холстины, чугунок, веретена, разноцветные ленты.

— Мети, — повторила сваха.

Дуняша замахала веником, сметая подарки.

— Эх, плохо метешь.

Оглянулась, а позади, опять чего только не набросали.

Валерий вглядывался в лицо молодайки и думал о Вере. Болью и тоской жила в нем память о ней.

Выхватив портмоне, вытряхнул на ладонь несколько золотых десятирублевок и бросил невесте.

3

Древлий обычай от родни требует приветить новобрачных, а от новобрачных — не погнушаться, отгостевать у каждой родной семьи.

Хлеба поспевали, ждали хозяев. И хозяева рвались к полям. Но обычаи держали народ в селе.

День гуляли у жениха. День у невесты. На третий день гулянка началась с самого края села. Чуть рассвело, а во дворах, что от мельницы, хозяйки уже накрывали столы. Мужики еще спали, приклонив хмельные головы, где ночь застала: кто под телегой, кто в хлебу, кто просто на улице. Пробудившись, они потянулись туда, где сегодня должна гулять свадьба, где можно поправить гудящую голову. Вон и столы, накрытые всякой снедью. И хозяйки возле столов. И гостей уже набралось дивно, да нет еще молодых.

Молодожены со свахой должны подойти к столу первыми. У гостей головы ломит с похмелья, а они…

— Не видать ишшо?

— Куда там… Все наиграться не могут.

Поднялось солнце. Желудки с похмелья крутило все резче, а молодых, бес их возьми, нет как нет.

— Э-э, вроде идут?

— Идут! Идут!

Впереди Ванюшка, в картузе, в новой суконной поддевке, сборенной по талии, в сапогах, начищенных до самоварного блеска. Правая рука кольчиком, кулак уперт в пояс. Держась за локоть супруга, устало идет молодая, в ярко-розовом сарафане с голубыми рюшками на подоле. За ними — сваха, дружки, шаферы. Симеон с женой, Матрена, разодетая в фиолетовый сарафан, отец, мать, братья и сестры невесты.

И распахнулись перед ними ворота крайнего на селе двора.

До ночи надо отгостить по крайней мере в двух десятках дворов. Выпив по маленькой, наскоро, закусив, молодые отправились во двор через дорогу. А в первом дворе продолжалось похмелье.

Так и гуляла свадьба из дома в дом. Мужики, выпив, крякали, закусывали кто малосольным огурчиком, кто пирогом, благодарили хозяев, звали: «Непременно, чтоб к нам отгостить. Ежели дружно, по порядку пойдет, так к субботе до нас доберутся».

Бабы, кто пригубив, кто вдосталь отведав медовухи, спешили вслед за мужьями.

Осеннее солнце еще по-летнему ярко, еще с теплинкой. Оно поднялось на небо, замерло там и, как могло, грело рогачевцев. Из двора во двор ходили шумной гурьбой. В середине чинно шли молодые, а вокруг них пели, плясали, дрались. На дороге лежали первые жертвы обильного угощения, и в первом дворе уже вытирала слезы хозяйка.

— Господи боже мой, корову без мала прогуляли. В поле хлеб осыпается.

— Ва-ай, ва-ай, ва-ай… ва-ай, — тянул на одной ноте подслеповатый Поликарп и шел поперек потока. Руки бескостно болтались. Стукнувшись головой о Тришкин живот, он спросил удивленно:

— Стало, пришли? — и повалился набок. Попытался подняться на четвереньки, но голова перетянула. Дернулся Поликарп и остался лежать.

— Идол ты мой окаянный. Все мужики, как мужики, а он разлегся… — жена Поликарпа, высокая румяная кержачка, нагнулась, подхватила мужа подмышки, оторвала от земли, прижала голову локтем к боку. Захрипел Поликарп, как лошадь с перетянутым чересседельником, когда хомут давил на горло, но баба уже тащила его в следующий двор гостевать.

Давно Поликарпу пора перейти на огуречный рассол, да попробуй не выпить. Каждый стонал про себя: удумали, бусурманы, гулянку в страду. Хочь бы скорее как-нибудь… А не выпей бокал или оставь хоть на донце, обиды не оберешься до старости.

К полудню лежали многие. Молодуха Домна тащила своего мужика. Неумело тащила. За шею боялась схватить и тянула за опояску. Мужик болтался, как сноп, и застрял в воротах.

А вон три подростка за руки и за ноги протащили какого- то парня. Тришка позавидовал;