Эхо тайги

^;- Один умный заяц, — не унимался Жура, — увидел в тайге дохлую лису, забрался в нору и шепчет зайчатам: «Сидите смирно, не вылазьте, покуда все лисы не передохнут». Ан лисы-то и по сю пору живут. Слыхал про такое?

— Ха-ха… Так мы же не зайцы.

— Вавила, поди, сюда-то колчаковцы боле не сунутся? — настороженно спросил Тарас.

— Могут. Степь широка, дорог много. Здесь прииски господина Ваницкого. В Рогачеве должен быть свой отряд, свой командир. Ни на минуту не забывайте о военной выучке. Послушайте, что пишет подполковнику Гореву генерал Мотковский. Этот пакет взяли наши бойцы вместе с нарочным.

«Уважаемый Николай Михайлович!

Совершенно доверительно сообщаю вам, что наши войска оставили Челябинск, Ялуторовск, Курган и Тюмень. В этот тяжелый для Родины час, когда каждый штык на счету, мы вынуждены самые отборные и преданные части держать в тылу, на внутреннем фронте.

Дорогой Николай Михайлович, примите все меры к скорейшей ликвидации мятежей в опекаемом вами районе. Не стесняйте себя в выборе средств борьбы. Да поможет вам бог!»

Поняли, какие дела? Нам нужно сейчас же выбрать командира рогачевского гарнизона. Если придется давать бой, командир нужен. Нужна голова.

— Што ж, робята, — затеребил бородку Егор. — Однако Жура сгодится в командиры.

— Сдурел Егорша! Какой я вам командир, ежели только-только узнал, с какого конца ружье пулят. У командира и голос должен быть подходящий.

— Голосу тебе не занимать. Помнишь, как командовал, когда управитель донку порушил и помпы мы ладили. Рост у тебя, слава богу.

— Только што рост… Федора надо.

— Федора не замай. У него на селе работы прорва. Знашь, поди, наших мужиков. Вон Тарас говорит: не чирикай, А Тарас наш, помогат во многом.

— Федор и так не обойдет нас.

Вавила молчал. Пусть мужики сами выберут, кто им по душе. Но его выбор тоже пал на дядю Журу.

— Ну что, Жура, — наступали товарищи, — станешь ломаться, как грошовый пряник аль согласен? Мы не посмотрим на твою седину, отмутузим за милую душу.

— Да как я такими бандитами, прости господи, стану командовать? Вы сейчас грозите, а ежели што не по вас? С вами Вавила иной раз грешил…

— Сказали; быть тебе командиром — и баста. Ежели кто посмеет тебе перечить, пусть проклинает день, когда на свет появился. Но ежели не примешь команду, так попомни, как клятву давали, как рядили изменщиков жаловать.

«Все ладно идет», — улыбался Вавила.

Федор достал из стенного шкафчика шапку с малиновым верхом, сбрую, что сняли как-то с белого офицера, протянул Журе. Тот отталкивал папаху, сердился. Потом поклонился, расправил обвислые усы.

— Спасибо, братцы, за доверие, — и принял папаху, офицерский пояс, полевую сумку и кривую казацкую шашку с эфесом чеканного серебра.

3

Проснувшись, Яким с трудом приоткрыл один глаз. Серо, а солнечный блик на полу. Значит, день? Изба вроде знакома. У печки возится дебелая баба.

— О-о!..

Баба услышала вздох и, вытирая руки о передник, подошла к кровати.

— Проснулись, Якимушка? Глазки опухли-и…

Яким не успел подумать, а баба крутнулась по избе и вновь подошла к Якиму. Заботливо приподняла его похмельную голову от подушки. Приложила к губам ковш.

— Испей, родненький, медовухи, поправишься… Бражка ядрена, солнышко сызнова ясным увидится.

Правду сказала баба. Помутило еще минут десять, и стало легче. Яким повернулся набок, огляделся. Невелика изба. Напротив кровати два небольших оконца, а между ними стол. В левом углу — сундук, в правом — полка с посудой. Под полкой и под окнами — скамьи. Печь, расписанная поблекшими цветами и райскими птицами. Баба в праздничном сарафане ухватом ловко вынула из печи сковородку и обернулась к Якиму. Разгорячилась возле печи, щеки, как яблочки наливные.

— Лучше стало, родименький? Хошь блинов?

— М-м-м, медовухи еще не найдешь?

— Для ангелочка да не найти, — рассыпалась серебристым смешком бабенка и лебедью поплыла к постели, а в руках ее, пухлых, зарумяненных на жару, с ниточками на запястьях, как у младенца, ковш браги. Солнечным зайчиком, прямо кусочками весеннего теплого солнца покатилась медовуха в пищевод.

Яким приподнялся на локте.

— Гм. А ты кто?

Охнула баба, и руками всплеснула.

— Я-то? Господи! Вечор драгоценной меня называл. Единственной на всем свете. Клялся до гроба не забыть, а утром даже имя запамятовал. Ариной кличат меня. Ариной, голубь ты мой.